Психоаналитический этюд

М. Вульф

Предлагаемому опыту психоаналитического разбора душевной жизни Всеволода Михайловича Гаршина я считаю нужным предпослать следующие замечания.

Целью всякого психоаналитического исследования является вскрытие содержания «бессознательных комплексов и переживаний» психики исследуемого. Материалом для такого исследования могут быть всевозможные проявления психики, как-то: действия и поступки, даже самые незначительные, случайные, едва уловимые движения; мысли, даже отдельные слова, особенно случайные, необдуманные, «сорвавшиеся с языка», наконец, сновидения, фантазии, грезы. К числу последних относятся и те продукты воображения, которые проявляются в творчестве, особенно художественном. Для психоанализа они представляют ценность грез индивидуальной психики, совершенно независимо от их общественного, эстетического, этического и т. п. значения, и он пользуется ими, как материалом для изучения и освещения психических переживаний их творца. Поэтому на исследования такого рода нельзя смотреть, как на полное и всестороннее изучение душевной жизни и творчества художника. Его цель осветить только самые глубокие, темные, бессознательные основные элементы психики, в виде первичных влечений, ее и показать влияние их на проявления этой психики.

Одна основная идея, с большей или меньшей степенью ясности и определенности, красной нитью проходит через все творчество Всеволода Гаршина. Это - мысль о смерти. Всегда он думает и говорит о ней чуть ли не на каждой странице своих произведений, и ее дыханием проникнуто большинство его литературных творений.

Все литературное наследие этого талантливого и так рано погибшего писателя состоит из двадцати одного небольшого рассказа, шести стихотворений, одного стихотворения в прозе, драматического отрывка (совместно с Н.А. Демчинским) и шести небольших статей.

Первый из дошедших до нас гимназических опытов Гаршина носит название «Смерть» и посвящен описанию смерти близкого человека. А на литературном поприще Гаршин дебютировал рассказом «Четыре дня», представляющим собой блестящее художественное описание медленного умирания на поле битвы раненного, полумертвого человека под палящими лучами солнца, среди разлагающихся трупов. Следующий по порядку рассказ «Происшествие» кончается самоубийством героя, третий рассказ «Трус» посвящен выяснению вопроса о том, как легче и приятнее умирать — дома ли, в кругу близких любимых и любящих людей, или на поле битвы, среди трупов брошенным и забытым всеми. Шестой рассказ «Ночь» — психологический этюд самоубийцы и описание переживаний последних часов его жизни, и так далее, и так далее; в общем, из числа 21 его рассказов, в 15 описывается смерть. Мысли Гаршина до того были заняты представлениями и фантазиями о смерти, что, даже описывая петербургскую «жизнь», он в первом письме говорит о смертности в Петербурге, а второе посвящает описанию петербургских кладбищ!

Инстинктивной здоровой жизнерадостности, любви к жизни у Гаршина не найти, она ему как-то противна, как противны люди, любящие жизнь и умеющие наслаждаться ею. В них он видит только любителей материальных благ и чувственных наслаждений, да еще пьяниц, мошенников и циников (инженер Кудряшен), которых образование, знание, делает только более опасными. Даже в искусстве Гаршин не признает идеала чистого эстетического наслаждения, искания красоты, линий и форм (Дедов), а видит в картине «назревшую болезнь», «язву растущую», которая должна ударить в сердце, лишить сна, стаи, перед глазами призраком, убить спокойствие всех сытых, здоровых, веселых и наслаждающихся.

Также не видит Гаршин смысла, счастья ни в борьбе за правду, за свободу (Attalea princeps), ни в маленьком скромном деле повседневности (то, чего не было»).

Во всем творчестве Гаршина сильнее всего излились отчаяние и безнадежность тоскующей, неудовлетворенной больной души, и мотивы эти достигли наивысшего напряжения, яркости в «Ночи», посвященной описанию переживаний самоубийцы, сводящего последние счеты с жизнью³⁰:

«Только теперь, в эту ночь, когда пес спит в огромном городе и огромном доме, когда нет никаких звуков, кроме биения сердца да постукивания часов, только теперь я вижу, что все эти огорчения и радости, восторги и все случившееся в жизни — все это просто лесные призраки. Одни, за которыми гнался, но знал зачем, другие — от которых бегал, не зная почему... Все перебрал я в своей памяти, н кажется мне, что я прав, что остановиться не на чем, некуда поставить ногу, чтоб сделать первый шаг вперед. Куда вперед? Не знаю, только вон из этого заколдованного круга. В прошлом нет опоры, потому что все ложь, все обман».

Он писал, что умирает спокойно, потому что жалеть нечего: жизнь есть сплошная ложь, люди, которых он любил {если только он действительно любил кого-нибудь), не в состоянии удержать его, потому что выдохлись. Да и не выдохлись, нечему было выдыхаться, а просто потеряли для него интерес, раз он понял их. Он понял себя: в нем, кроме лжи, ничего нет и не было... умирает он с презрением к людям не меньшим, чем к самому себе. И жестокая бессмысленная фраза сорвалась в конце письма: «Прощайте, люди! Прощайте, кровожадные, кривляющиеся обезьяны!».

Это свое оправдание самоубийства Гаршин подтвердил дорогой ценой своей собственной жизни. Он умер на 33-м году, сбросившись с лестницы в пролет. Но уже с детства мысль о том, чтоб покончить с собой, очевидно, жила где-то глубоко в душе его, быть может, неосознанная, бессознательная. Так, его брат Евгений рассказывает следующий эпизод из жизни 12-летнего Всеволода:

«Ранней весной 1807 г. перед Пасхой, Всеволода (12 лет тогда) ввиду его крайне болезненного вида и обшей слабости взяли домой от экзаменов при переходе в третий класс, предпочитая, чтоб он окреп физически, тем более, что возраст вполне позволял ему просидеть лишний год в классе. Это лето мы проводили в большом селе, расположенном на берегу широкой сплавной реки Шелони. Занимаемый нами дом выходил задним фасадом к маленькой, но весною бурливой речонке, впадающей в Шелонь. И вот наш Всеволод, не смущаясь тем, что на реке еще не прошел лед, собственноручно сколотил из каких-то старых досок плот, вооружился самодельным же двухконечным веслом и спустился по малой речке в Шелонь. К счастью, его скоро заметили между льдин; поднялась тревога: несколько опытных пловцов бросились за ним и чуть не насильно вернули домой».

Подобный эпизод трудно объяснить случайностью или видеть в нем шалость избалованного мальчика. Мы знаем теперь, благодаря более детальному изучению бессознательной жизни души посредством психоанализа, что в таких необдуманно легкомысленных или случайных поступках, ставящих собственную жизнь в опасность, всегда проявляется бессознательное стремление к самоубийству. О том же говорит еще другой, может быть еще более изумительный эпизод из более позднего периода жизни Гаршина. Как известно, Гаршин пошел добровольцем на русско-турецкую войну за освобождение Болгарии и принимал участие в боях. И вот, в первом же бою, в котором ему пришлось участвовать, он, лежа в цепи, случайно не заметил (!) отступления окружавших его товарищей и приближения турок и, увлекшись стрельбой, остался один впереди цепи. К счастью, товарищи заметили его отчаянное положение и поспешили на выручку. Есть основание полагать, что независимо от всяких идеальных сознательных мотивов, толкнувших Гаршина на то, чтоб пойти на войну, быть может, самой глубокой и настоящей причиной было бессознательное желание найти смерть в бою. Военный подвиг он как будто только и понимает, как смерть в бою. В рассказе «Из воспоминаний рядового Иванова» он вполне определенно заявляет: «Мысль о том, что нужно делать в бою не выразилась бы словами: нужно убить, а скорее нужно умереть».

Однако с этой владевшей им с детства идеей Гаршин боролся в течение многих лет, хотя временами, в периоды удрученности духа и тяжелой тоски, которыми он периодически страдал, борьба эта становилась крайне тяжелой, почти превышавшей силы его, и в одну из таких тяжелых минут отчаяния он и погиб. Но в упомянутом рассказе «Ночь», где так ярко описывается состояние души самоубийцы, борьба эта кончается победой желания жить над отчаянием смерти и в этом отношении рассказ этот представляет огромный интерес, раскрывая нам все перипетии этой борьбы и победы и давая возможность хоть немного заглянуть в тайники души, где кроются эти интереснейшие и важнейшие проблемы человеческого духа. В последнюю решающую минуту, когда Алексей

Петрович уже протянул руку к револьверу, с мыслью: «нужно же!» — «в открытое окно раздался далекий, но ясный дрожащий звук колокола — Колокол! — сказал Алексей Петрович удивившись, и, положив револьвер снова на стол, сел в кресло»... И вот, звук церковного колокола напоминает ему детство, церковь, молитву и отца. «Алексей Петрович думал об отце и в первый раз после многих лет почувствовал, что любил его, несмотря на всю его немудренность. Ему хотелось бы теперь хоть на минуту перенестись в свое детство, в деревню, в маленький домик и приласкаться к этому забитому человеку, приласкаться просто, по-детски. Захотелось той чистой простой любви, которую знают только дети, да разве уж очень чистые, нетронутые натуры из взрослых... «Да, тогда ты думал именно то, что думал. Любил отца и знал, что любишь. Господи! хоть какого-нибудь настоящего, неподдельного чувства, не умирающего внутри моего «Я»\

Вместе с этим чувством пробуждаются воспоминания об евангельской проповеди альтруистической любви к ближнему, которой учил его отец. И он «вспомнил толпу, вспомнил огромную человеческую массу, вспомнил настоящую жизнь». И он решает: «Вот куда нужно уйти от себя и вот что нужно любить. И так любить, как любят дети».

Тогда в нем произошел перелом: «смягчилась кипевшая злоба; слезы текли, облегчая, и не было стыдно слез». Еще некоторое время продолжалась борьба, еще была минута колебания, но, в конце концов, любовь к жизни берет верх. Является мысль: «Какая же будет польза ему, если он сам себя растерзает?» И эта, в сущности простая, примитивная мысль, продиктованная проснувшимся жизненным импульсом, приводит его в восторг. «Такого восторга он никогда еще не испытывал ни от жизненного успеха, ни от женской любви»...

Такую душевную борьбу и такие «внутренние победы» над желанием уйти от жизни Гаршин, вероятно, переживал не один раз, и не один раз тоска и отчаяние сменялись у него восторгом внутреннего ликования и вспышкой жизнерадостности. Но, к сот жалению, такие победы жизненного инстинкта были лишь временны и краткосрочны. Интересно, что даже в этом рассказе, в полном противоречии со всем смыслом и содержанием его, в конце совершенно неожиданно торжествует смерть, герой кончает с собой. На вопрос И. И. Ясинского, как автор толкует этот неожиданный финал рассказа, Гаршин сказал: «Право не знаю. А все-таки вы правы. И, может быть, он остался жив, чтобы «пока» сделать что-нибудь».

Почему же только «пока»? Почему любовь к людям, к делу, альтруистическое чувство не может привязать к жизни, дать ей содержание и удовлетворение, почему мятежная дума Гаршина так страстно ищущая ответа на вопрос: для чего жить? — не находит его и в отчаянии видит единственное разрешение вопроса жизни — в смерти?

Очень важно отметить, что Гаршин в этом отрывке приводит развитие альтруистического чувства в связь с личностью и влиянием отца, относя его к области так называемого в психоанализе «отцовского комплекса». Путем художественно-творческого прозрения он отмечает тут ход развития и генезис определенного душевного течения, вполне совпадающий с принятыми в психоаналитической литературе взглядами и воззрениями. Всякий анализ сводится ведь к тому, чтоб сложное явление разложить на его основные элементы, но в области психологии вопрос осложняется тем, что такое выделение элементов должно иметь характер не статический, а динамический и генетический, т.е. приводить к открытию и выделению тех основных элементарных «зародышей», из которых данное сложное чувство или переживание развилось. Вместе с характером динамического психологический анализ становится и анализом генезиса исследуемого явления. Таким образом, касаясь данного случая, мы приходим к тому, что изучение особенностей альтруистического чувства и интереса к жизни у Гаршина приводит нас раньше всего к необходимости исследовать именно этот «отцовский комплекс». Интересно отметить, что, в сущности, описанию именно этого комплекса и посвящен весь рассказ «Ночь». Вот как характеризует Гаршин в этом рассказе отца своего и взаимоотношения между отцом и собой:

«Он был несчастный человек, твой отец, и любил тебя больше всего на свете... Одинокий ребенок и одинокий взрослый человек, «немудрящий» человек, как ты сам называл его после смерти. Ты был прав, он был немудряший человек. Жизнь скоро и легко исковеркала его, сломив в нем все доброе, чем он запасся в юности; но она не внесла ничего дурного. И он доживал свой век бессильный с бессильной любовью, которую почти всю обратил на тебя».

Одинокий ребенок отвечает со своей стороны своему нежно-любящему отцу такой же привязанностью и хоть и не понимает, ясно не сознает, но всем своим непосредственным детским чутьем чувствует бессилие, надлом этого несчастного одинокого взрослого человека. Он замечает, когда во время уроков «отец кипятился и всеми силами старался растолковать ему десятичные дроби», что, «кажется, он и сам знал их тогда не совсем твердо». Он не слушал даже «долгого объяснения отца на уроках священной истории». Ребенок любит отца, но в этой любви уже нет обычного в том возрасте уважения и даже преклонения перед отцом, а наоборот, к ней примешивается легкий оттенок какого-то снисходительного пренебрежения. И много жалости, сострадания и нежного участия было в этой любви. В то же время ребенок и сам чувствует себя таким же одиноким, несчастным, брошенным в глуши деревенского захолустья теми, кто раньше его любил и баловал, главным образом, матерью. Она оставила их обоих и уехала с другими детьми, со старшими братьями в Петербург. Ребенок видит в этом, понятно, предпочтение, оказанное этим старшим, большую к ним любовь со стороны матери и жестокую обиду. И в этой обиде, в этом несчастье, одиночестве и тоске он отождествляет себя с отцом. Поэтому столько «бессильной» жалости, сострадания и грусти примешивается к его чувству любви к отцу, вливается в «отцовский комплекс». Эта бессильная, подавленная, пассивная, жалостливая любовь не способна на подвиг, на геройство, самое большее - на сочувствие и на дело «пока», на время³¹. Она не может дать жизнерадостность, крепко и навсегда привязать к жизни, преодолеть ту болезнь духа, которая нашла такое правдивое и тонко художественное описание в рассказе «Ночь».

В медицине это состояние называется депрессивным или меланхолическим состоянием. Его характеризует чувство тоски, безысходное отчаяние, безнадежные мрачные мысли, самообвинения и упреки самому себе, мрачные ожидания в будущем, часто прорываются вспышки гнева и дикой злобы. Такое описание тяжелой душевной депрессии, какое дал Гаршин в «Ночи», может дать только человек, сам испытавший ее. И Гаршин действительно несколько раз в жизни перенес такие состояния глубокой меланхолической депрессии. Интересно отметить, что в «Ночи» Гарши-ным описан как раз тот психотерапевтический процесс воскресения и восстановления забытых переживаний детства и сопровождавших их аффектов, который составляет сущность психоаналитического лечения. И в этом нет ничего удивительного: психоаналитический метод как терапевтический прием идет навстречу имеющейся у патогенных, бессознательных комплексов тенденции проникнуть в сознание. Другими словами, он использует в терапевтических целях естественную тенденцию некоторых сил и функций организма к самоизлечению, имеющуюся почти при всякой болезни, как органической, так и психической. Ведь современная медицина открыла в болезненных процессах и симптомах не только проявление болезнетворного начала, но и защитительные реакции организма, попытки его к самоизлечению. Может быть, путь этот известен был Гаршину из собственного опыта и самонаблюдения, может быть, подобные попытки к самоизлечению проделывались им и давали временное облегчение, успокоение и возможность «пока» жить и работать. Но у Алексея Петровича в «Ночи» наступает, в сущности, не исцеление, а новая фаза той же болезни, депрессия сменяется восторгом, огромным душевным подъемом и тем другим периодом болезни, который прекрасно как с художественной, так и с медицинской стороны описан Гаршиным в «Красном цветке», периодом маниакального возбуждения.

Начинается рассказ с идей преследования. Теплую ванну и накладывание мушки на затылок он принимает за инквизицию, тайную казнь, попытку врагов покончить с ним, за испытание кипятком и каленым железом и т.д. В дальнейшем изложении бред преследования как бы отходит на задний план и развертывается яркая картина маниакального возбуждения: больной чувствует себя «отлично», «прекрасно». Он знает, что находится в ужасном для него сумасшедшем доме:

«...но ведь если понимаешь, то решительно все равно... Человек, который достиг того, что в душе его есть великая мысль, общая мысль — ему все равно, где жить, что чувствовать. Даже жить или не жить... Ведь так? И у меня она есть! И когда я нашел ее, я почувствовал себя переродившимся (сравни сцену восторга из «Ночи» в связи с пробуждением альтруистического чувства). Чувства стали острей, мозг работает, как никогда. Что прежде достигалось длинным путем умозаключений и догадок, теперь я познаю интуитивно. Я достиг реально того, что выработано философией. Я пережил с самим собой великие идеи о том, что пространство и время суть фикции. Я живу во всех веках, я живу без пространства, везде и нигде, как хотите. (Явные атрибуты Божества!)

Когда постиг «великую общую мысль», привязался к ней, проникся ею, тогда (в противоположность Алексею Петровичу в «Ночи» до прозрения) есть для чего жить, за что страдать; и живешь тогда «вечною жизнью, во всех веках», общей жизнью мысли и духа, чувствуя преемственную духовную связь свою с человечеством в прошлом и будущем. Такова идея «сумасшествия» Гарши-на (в сущности, в «Ночи» мы находим «негатив» этой идеи), и в ней имеется ядро великой и глубокой истины, хотя она и изложена в форме больного бреда. Поэтому описание этих больных мыслей и душевных страданий, больных только в своем проявлении, а не по своей сущности, могло стать объектом художественного творчества и иметь духовную ценность для здоровых нормальных людей. Но какая же это великая общая мысль овладела больным, вырвала из мира невыносимой мучительной реальности и унесла в несуществующий мир больной фантазии?

«Он увидел себя в каком-то волшебном, заколдованном круге, собравшем в себя всю силу земли, и в горделивом исступлении считал себя за центр этого круга. Все они, его товарищи по больнице, собрались сюда затем, чтоб исполнить дело, смутно представлявшееся ему гигантским предприятием, направленным к уничтожению зла на земле».

В больнице он узнал, в чем должно состоять это гигантское предприятие, направленное к уничтожению зла на земле: в истреблении красных цветков мака, которые росли в больничном саду.

«В этот яркий, красный цветок собралось все зло мира... Цветок в его глазах осуществлял собой все зло; он впитал в себя всю невинно пролитую кровь (оттого он и был так красив), все слезы, всю желчь человечества. Это было таинственное, страшное существо, противоположность Богу, Ариман, принявший скромный и невинный вид. Нужно было сорвать его и убить... он спрятал цветок у себя на груди. Он надеялся, что к утру цветок потеряет всю свою силу. Его зло перейдет в его грудь, его душу и там будет побеждено или победит, — тогда сам он умрет, но умрет, как честный боец и как первый боец человечества, потому что до сих пор никто не осмелился бороться разом со всем злом мира». И этот подвиг может совершить только он один и никто другой: «Я послал бы вас, — кричит он сторожам, — но это могу сделать только я один, вы умерли бы от одного прикосновения».

Великолепная картина бреда величия, составляющего симптом маниакального состояния. В сущности, он мнит себя Богом добра, потому что побеждает Бога зла, живет во все века, вне времени, вне пространства, он — высшее существо, одно прикосновение к которому так же, как и к Богу зла, может стоить жизни обыкновенному человеку: «не подходите, не подходите», — кричит он окружающим и «при встрече с другими он далеко обходит их, боясь прикоснуться к ним краем одежды».

Итак, главная основная идея всей картины болезни — совершение великого титанического подвига, подвига ценой жизни, подвига смертного. Она не нова для нас у Гаршина. Мы встречали ее и в «Ночи» после перелома в душе Алексея Петровича, в связи с «величайшим восторгом»; встречали ее и в «Attalea princeps», и в «Сигнале», и отчасти в «Маленьком романе», и даже во всей темной, серой солдатской массе, в беззаветной преданности и храбрости, идущей за тысячи верст на великий мученический подвиг освобождения и смерти («Ты ведешь нас, думал каждый: тебе мы отдадим свою жизнь; смотри на нас и будь спокоен: мы готовы умереть»). Но в «Красном цветке» наиболее ярко проявляется эта вторая основная — после мысли о смерти — героическая идея души Гаршина — идея великого, титанического подвига. И обе эти идеи, сливаясь, ведут к компромиссной идее — к идее великого смертного подвига, и эта идея достигла наибольшей силы выражения и яркости в его безумии, в «Красном цветке». Но в менее резкой форме эта идея подвига проявлялась неоднократно в жизни Гаршина в периоды подъема и возбуждения. В таком состоянии «героического подъема духа» в связи с маниакальным возбуждением он совершил не один безумный поступок. Например, он ночью пробрался к Лорис-Меликову, после совершенного на него покушения, и стал его со слезами на глазах убеждать в «необходимости примирения и произнесения всепрощения». В таком же состоянии он отправился по Тульской и Орловской губернии проповедовать что-то крестьянам, был в Ясной Поляне у Льва Толстого и излагал ему «свой план всемирного счастья» и т.п. И, несомненно, в подобном же состоянии, хотя слабее выраженном, он отправился добровольцем на войну, хотя его душевная кротость и мягкость так противоречат жестокому делу войны. В письме к матери от 13 мая 1877 г. из Фальги Гаршин пишет: «Выдерживаем мы с Васей поход так, что сами удивляемся». А в рассказе «Из воспоминаний рядового Иванова» он говорит: «Я выносил эту пытку (очень тяжелый переход) сравнительно с другими легко». Принимая во внимание природную физическую слабость Гаршина, это можно объяснить только маниакальным возбуждением, при котором часто наблюдается изумительная выносливость даже у очень слабых физически больных.

Однако был в жизни Гаршина период, когда он проявлял героический дух и жажду подвига не только в больном бреду или в творческой фантазии, но и в реальной жизни — период раннего детства, о котором брат его Евгений рассказывает следующее:

«Еще тогда, четырех лет от роду, этот мальчик, похожий на Иоанна Крестителя, уже выказывал наклонность к подвигам самоотвержения. Отец наш был отставной военный. В городе, где тогда жила наша семья (Старобельск, Харьковск. губ.) постоянно сменялись квартировавшие там кавалерийские полки. Офицеры часто бывали у нас в доме. Велись бесконечные разговоры о только что окончившейся, памятной каждому русскому восточной войне (1853 — 1856), о славной обороне Севастополя, в которой участвовали и двое братьев нашей матери. Впечатлительный ребенок рано узнал, что такое родина, царь, русская беззаветная храбрость, долг, тяжелый поход. Он ко всему прислушивался, всем интересовался. Но особенно любил он слушать рассказы нашего слуги М. Я. Жукова, который всю жизнь провел в походах, состоя на службе при командире одного из гусарских полков. Тяжелая болезнь заставила Жукова пролежать несколько времени в больнице нашего городка. В это время полк ушел на новую стоянку, а Жуков, по выздоровлении, поступил к нам в дом. Он, как и все, любил маленького Всеволода и по целым часам занимал его своими рассказами. Под влиянием этих рассказов у Всеволода явилась мысль о необходимости итти в поход, — служить царю и отечеству. И вот он начал собираться в путь: заказывал повару на дорогу пирожки, собирал несколько белья, все увязывал в узелок, надевал его на плечи и являлся прощаться с домашними.

И эти сборы не были игрой: мальчик искренно верил в возможность немедленно сделаться солдатом, и печальный и грустный приходил к матери.

—Прощай, мама, — говорил он: что же делать, все должны служить.

—Но ты подожди, пока вырастешь, — отвечала мать: куда же тебе итти, голубчик, такому малому?

—Нет, мама, я должен.

И глаза его наполнялись слезами.

Но вот доходила очередь до прощанья с няней, тоже принимавшей деятельное участие в этих сборах. Няня начинала голосить и причитывать, как над заправским новобранцем, Всеволод заливался горькими слезами и, наконец, соглашался на убеждения матери отложить поход до утра. Утро вечера мудренее, — говорит пословица, и наш Всеволод, проснувшись утром, совершенно забывал о вчерашнем; но недели через две снова возвращался к тому же, так что мать окончательно запретила прислуге поддерживать в нем столь ранний героический дух».

Такой «героический период развития» переживает в большей или меньшей степени всякий нормально развивающийся ребенок, подобно тому, как такой же период встречается на заре исторической жизни каждого народа. Это - эпоха индивидуальных мифов и легенд; эпоха переоценки своих сил и возможностей, отождествления себя с героем (зародышем будущего идеала личности); эпоха - когда кажется, что нет для тебя ничего невозможного, когда желание отождествляется с исполнением его, принимается за факт внешнего мира, а не внутреннего переживания, «фантастическая реальность» за действительную реальность, еще неизведанную, незнакомую, Дети изживают свои индивидуальные легенды и мифы в фантазии, воплощают сказания о своих геройских подвигах в играх своих, которые для ребенка имеют гораздо большую реальную ценность, чем это кажется взрослым, быть может, даже большую, чем сама реальность. Часто дети вполне искренне «конфабу-лируют», т.е. рассказывают про себя небылицы, выдавая их за совершенные ими подвиги, и чувствуют себя при этом «героями». В болезни взрослых эти присущие каждому в детстве «комплексы величия», оттесненные у здорового в бессознательное, на «дно души», составляют ядро «бреда величия».

Психоанализ открыл нам, что этот период «героических комплексов» своего рода «нормального бреда величия» составляет особую эпоху развития психики, названную Freud'ом «нарцисти-ческим периодом» в развитии libido, понимая под «libido» ту силу, в виде которой проявляются половые влечения (Sexualtriebe), подобно тому, как голод есть сила, в которой проявляются влечения к самосохранению («Selbsterhaltungstriebe»).

Считаю нужным сделать здесь маленькое отступление в ходе изложения, чтоб предупредить возможное, часто в этом пункте возникающее недоразумение. Странным и непонятным может показаться такое как будто одностороннее освещение психики с точки зрения сексуального libido или, точнее, — такое одностороннее подчеркивание превалирующего значения его в жизни и развитии души. Упрек этот часто посылается психоанализу и составляет главный источник сопротивления ему и даже борьбы против него. И упрек этот несправедлив. Не психологические, а биологические основания заставили Freud'а принять деление первичных влечений (Urtriebe primare Triebe), на две группы: влечения, служащие интересам Я, или короче на влечение-«Я» (Ichriebe) и на сексуальные влечения (Sexualtriebe). Если психоанализ так много говорит о сексуальных влечениях и так мало о влечениях-«Я», то это происходит вовсе не потому, что он нарочно интересуется только первыми, приписывая им 'исключительную роль и влияние, и нарочно игнорирует вторые. Ведь психоанализ раньше всего — наука эмпирическая, он наблюдает факты, изучает и объясняет их. Быть может, в силу особенностей того фактического материала (больной психики), из которого он исходил в своем исследовании, быть может, еще вследствие других, более глубоких и серьезных причин, значение которых при теперешнем состоянии нашей науки мы не можем даже понять и оценить, но объективный ход вещей привел к тому, что психоанализу пришлось раньше всего столкнуться с либидонозными течениями психики, изучить и оценить впервые их, огромное, до того времени неизвестное значение. Это почти новая, им лишь открытая и впервые изученная область психики, его вклад в науку о душе. То, что он открыл в области вле-чений-«Я» пока или малозначительно (в последнее время он может отметить кое-какие завоевания и в этой области), или было уже раньше известно. Но ведь психоанализ нигде и никогда не утверждал, что он уже совершил всю работу, изучил всю психику, открыл все тайны ее и сказал последнее слово. Учение о первичных влечениях — основных, первоначальных элементах психики — еще далеко не разработано, о влечениях-«Я» мы еще очень мало знаем. Поэтому очевидно, что говорить о превалирующем значении в психике тех или других влечений, той или другой группы их - значит стараться разрешить задачу с почти одними неизвестными. А в таком случае все упреки в сексуализации психики, направленные по адресу психоанализа, приходится признать лишенными всякого научного основания.

Это небольшое отступление должно оправдать мое дальнейшее освещение психологии и психопатологии Гаршина с точки зрения созданной Freud'ом теории libido. Согласно этой теории, первые проявления либидонозных переживаний наблюдаются уже у грудного ребенка в связи с физиологическими процессами питания и выделения; вызываемые этими процессами раздражения частей организма (рта, губ, частей кожи и слизистых оболочек) сопровождаются приятными ощущениями (Lustempfindungen), за которыми, по всем данным, приходится признать эротический характер. Таким путем развиваются и образуются особенно чувствительные и легко раздражимые части тела, названные эрогенными зонами (Havelok Ellis), обладающие специфической функцией эротической раздражимости еще задолго до периода половой зрелости и сохраняющие это свойство в большей или меньшей степени в течение всей жизни. Вызванные сначала требованиями питания и ухода, раздражения этих зон начинают вскоре производиться детьми самопроизвольно и нарочито, независимо от связанных с ними первоначально физиологических процессов и становятся самоцелью и самостоятельным источником наслаждения³². Это период аутоэротизма. Окружающий мир и его объекты еще не известны и не нужны ребенку, он живет еще почти чисто растительной жизнью, и только ощущения его маленького тельца, сопровождающие его физиологические процессы, составляют зачатки зарождающейся душевной жизни; а среди этих ощущений эротические занимают не последнее место. Но вскоре младенец начинает выделять себя, свое тельце с его потребностями и ощущениями из окружающего хаоса, группируя их в один целый комплекс сначала почти чисто физических, а позже, по мере развития, психофизических переживаний и ощущений, в одно целое, сначала физическое, а позже психофизическое «Я». Так создается психическая надстройка аутоэротизма, развивающаяся в нарцизм. Этот период развития «состоит в том, что развивающийся индивид объединяет свои действенные аутоэротические сексуальные влечения в одно целое для того, чтоб найти объект любви, и избирает сначала таким объектом самого себя, свое собственное тело раньше, чем перейти к выбору другого лица своим объектом. Такая серединная фаза между аутоэротизмом и выбором объекта, быть может, неизбежна и при нормальном развитии; по-видимому, многие лица задерживаются на этой фазе необыкновенно долго, и многое из этого состояния сохраняется у них и на дальнейших ступенях развития³³.

Переход от нарцизма к выбору внешнего объекта совершается таким образом, что чувства и ощущения переносятся с эрогенных зон на тот первый объект, от соприкосновения с которым происходит их раздражение чаще всего, т.е. на лицо кормящее и занимающееся уходом. Таким лицом является мать или ее, заместительница. Но ребенок, переживая ощущения эротического характера, не знает однако разницы полов, и в этом отношении считает всех равными себе, наделяет всех такими же половыми признаками, какие открывает у себя. Поэтому настоящий пол первого объекта не имеет часто большого значения, и в этом смысле переход от нарцизма к любви к объекту идет через гомосексуальный компонент libido. Вместе с тем, с развитием психической жизни, вырастает значение того психического процесса, который носит название идентификации (отождествления). Из окружающих объектов ребенок скорей всего останавливает свой выбор на том, кто больше всего соответствует его врожденным импульсам, влечением и желаниям. Он находит спой «идеал», своего «героя», с которым он себя отождествляет и на которого переносит часть своей самовлюбленности, своего нарцизма. Таким объектом у мальчика чаще всего становится отец. В том раннем возрасте мальчик видит в отце (благодаря исключительному большей частью положению последнего в том маленьком мирке, в пределах которого почти исключительно протекает жизнь ребенка, в семье) какое-то особое, высшее существо, самое сильное и могущественное, которого все слушаются и перед авторитетом которого преклоняются. Желание быть «как папа» — одно из самых постоянных и сильных в том возрасте, подражание отцу проявляется на каждом шагу, особенно ярко выражаясь в играх и фантазиях. Тем более сильным должны были быть подобного рода переживания у ребенка в офицерской семье, в условиях военной обстановки, где отец был в роли начальника, где взаимоотношения и внешний облик — блестящая кирасирская форма — способствовали такому возвеличению личности отца. Отражением такого положения является характерная фраза в «Ночи»:

«В этой рамочке миниатюрный акварельный портрет молодого мужчины с приглаженными височками, одетого в темно-зеленый мундир с эполетами, высочайшим красным воротником и крестиком в петлице.

Это «сам папа» двадцать пять лет тому назад».

Этим отождествлением несомненно объясняется и игра в «поход» и «служение царю и отечеству», потому что «все должны служить» и т.п. И весьма вероятно, — доказать это можно было бы, только проделав психоанализ, — что эти именно переживания и комплексы сыграли решающую роль в том факте, что Гаршин отправился добровольцем на войну.

При нормальном ходе психосексуального развития гомосексуальный период сменяется гетеросексуальным, причем гомосексуальные влечения, «оттесняются от своей сексуальной цели», от своего первичного сексуального объекта, и в процессе сублимирования направляются на новые цели и новые формы изживания. Тут необходимо заметить, что, первичные влечения лишь в редких (патологических случаях диссоциации) случаях проявляются самостоятельно и отдельно в форме доступных нашему наблюдению импульсов или аффектов. Обыкновенно они объединяются в группы влечений, в «пучки влечений» (Triebundel), которые и составляют все сложные и многообразные эмоционально-волевые проявления психики. В процессе эволюционного развития происходит перегруппировка этих первичных влечений, объединение их в новые сложные «пучки влечений», которые мы наблюдаем в виде новых, нарождающихся эмоций и желаний. В описываемом эволюционном процессе, оттесненные от своей первичной сексуальной цели, гомосексуальные влечения объединяются с влече-ниями-«Я» (Ichtriebe), чтоб вместе с ними, в виде объединенных в новые пучки компонентов, сконструировать новые «социальные влечения». Таким образом, они составляют «эротическое добавление» к чувству дружбы, товарищества, общественности и общечеловеческой любви. О настоящей величине этих добавлений из эротических источников, связанных с задержкой сексуальной первичной цели, едва можно судить по проявлениям нормальных социальных отношений человека. К этому же разряду явлений относится и тот факт, что именно явно гомосексуальные лица, и среди них особенно такие, которые противятся всяким чувственным проявлениям своего извращенного влечения, отличаются особенно ревностным участием в общих интересах человечества, возникающих благодаря сублимированию эротики³⁴.

Если бы Гаршин мог остановиться, удержаться на этой фазе психосексуальной эволюции, на такой гомосексуальной констелляции libido, овладеть ею, более или менее осознать и отчасти примириться с ней внутренне или с большей или меньшей полностью сублимировать, то он представлял бы собой знакомый нам и довольно часто встречающийся в культурных слоях интеллигенции тип человека с высоко развитым тонким интеллектом, преобладающим в общем строе психической жизни, с наклонностью к тонкому изящному эстетизму и умозрительной созерцательности, но с пассивной, заторможенной волевой деятельностью. Такие люди мало увлекаются, любви к женщине почти не знают, ограничиваясь, самое большое, легким флиртом или короткими поверхностными, часто чисто платоническими увлечениями, в общем, предпочитают общество мужчин, склонны к нежной преданной дружбе и живут преимущественно интересами науки, искусства, общественности. Но Гаршин на это способен не был. С одной стороны, слишком энергичное и сильное вытеснение гомосексуальных влечений как результат воспитания и врожденной конституции, с другой стороны - эта самая конституция, отягченная тяжелой наследственностью (два брата Гаршина покончили с собой и в роду несколько душевно больных как со стороны отца, так и со стороны матери) и бурной страстностью темперамента его, делали описанный исход примирения самообладания и сублимирования невозможным. Гомосексуальность натыкается у него раньше всего на сильнейшее вытеснение, что является одним из детерминирующих моментов его депрессии (о другом моменте речь будет ниже), при которой подавляется не только это первичное влечение, но и сублимированные формы его в виде социальных влечений. Тогда начинает ощущаться невозможность «хоть какого-нибудь настоящего, неподдельного чувства, не умирающего внутри моего «Я», вся жизнь кажется «пустым призраком», «сплошной ложью и обманом», люди не в состоянии удержать, потому что «потеряли интерес» для него (любви) и т.д. Отсюда два выхода: добровольная смерть или описанный в «Ночи» внезапный прорыв гомосексуального компонента во всем его объеме, начиная с детской любви к отцу и далее доходя до сублимирования его в виде патологически преувеличенных социальных влечений. Но та же врожденная конституция и весь ход эволюционного развития открывают тут путь новой опасности. Новые, острые, глубоко захватывающие аффекты быстро развиваются до пределов высшего восторга («Ночь»), до гиперболы болезненных явлений. Начинаются поиски героического подвига, самопожертвования и проявления безумия, вроде ночного визита к Лорис-Меликову, проповеднических подвигов среди крестьян, созидания «плана всемирного счастья» и т. п. А в кульминационном пункте болезни дело уже доходит до уничтожения сразу всего мирового зла в виде «Красного цветка» и до обожествления своей личности под влиянием все прогрессирующей «регрессии», доходящей до воскресения первичного детского нар-цизма в «маниакальном состоянии».

Последнее нуждается в пояснении. «Регрессией» libido называется в психоанализе способность чувства, наткнувшись на препятствие, на невозможность удовлетворения, возвращаться при помощи фантазии и грез при психоневрозах или бреда при психозах к своим прежним, оставленным объектам, идеалам проявления, проделывать как бы весь ход развития в обратном направлении (от гетеросексуальное™ к гомосексуальности и далее к нарцизму). Как далеко идет такая регрессия, где останавливается и какие формы проявления принимает, это зависит главным образом от предрасположения, обусловленного врожденной конституцией и условиями эволюционного развития. Либидонозные течения дают новую силу старым забытым образам, оживляют их в фантазии и в дальнейшей переработке ведут к образованию симптомов и форм болезни. У Гаршина регрессия эта дошла до нарцистического бреда величия, чем и объясняется преобладание «бреда величия» в картине болезни³⁵.

Но чем, однако, вызвана эта регрессия и все связанные с ней явления болезни? И почему речь идет все время о так называемых «извращениях» (гомосексуальность, нарцизм), между тем как из биографических данных видно, что в сексуальном отношении Гаршин был совсем как будто нормален и был даже женат?

Из изложенного достаточно ясно видно, что мы никогда и не думали приписывать Гаршину каких-либо извращений и ненормальных переживаний в области сексуальности, поскольку речь идет о его половой жизни в нормальном состоянии. Мы указали только на психосексуальные компоненты, игравшие роль в его болезни и косвенно проявившиеся в ней. Что же касается сексуальной жизни Гаршина в периоды хотя бы относительного здоровья, то, к сожалению, сведения наши в этой области так минимальны, что мы были бы совершенно лишены возможности бросить хоть малейший свет на этот вопрос, если бы не нашли в произведениях его хоть и не очень обширный, но за то очень яркий и характерный материал. Изучение этого материала даст нам возможность также ответить на поставленный выше вопрос: чем вызвана регрессия libido у Гаршина?

Любовный элемент играет в рассказах Гаршина сравнительно незначительную роль. Любовная фабула встречается всего в четырех из них: двух больших — «Происшествие» и «Надежда Николаевна», составляющих как бы одно целое, так как имеют одну и ту же героиню и сходное содержание, - одном маленьком отрывке - «Очень коротенький роман» и рассказе «Трус», - где любовная фабула имеет значение только важной детали.

Чиновник Иван Иванович Никитин в «Происшествии» встречает в Летнем саду проститутку Надежду Николаевну и страстно влюбляется в нее. Он хочет спасти ее из «омута порока», стать ее «опорой» и предлагает ей выйти за него замуж. Но она из гордости, из оскорбленного самолюбия и озлобления прогоняет его. Эта несчастная любовь доводит его до отчаяния, он забрасывает службу, становится горьким пьяницей и опускается все ниже и ниже. С чисто мазохистским упоением переживает он позор и унижение любимой женщины, испытывая невероятные муки ревности. Страсть совершенно порабощает его и принимает патологический, навязчивый характер. Он непременно хочет спасти ее и что-то роковое есть в этом надломленном больном чувстве, доводящем его до самоубийства.

Те же психологические мотивы находят дальнейшую и более глубокую разработку в «Надежде Николаевне». Тут два героя — художник Лопатин и писатель Бессонов. Как и у чиновника Никитина, страсть Бессонова к Надежде Николаевне носит печать чего-то неумолимо-рокового и гибельного. Но еще более подчеркивается в ней элемент ревности и характер навязчивости, а также и желание непременно спасти ее. То же желание имеется у Лопатина, любовь которого к Надежде Николаевне отличается идеализацией ее и целомудренным обожанием, проникнута чувством жалости и сострадания. Кончается роман трагической гибелью героини и Бессонова.

В сущности, из всех произведений Гаршина только эти два _; рассказа всецело посвящены разработке вопросов психологии j, любви и только в них чувство это описано ярко и сильно. Можно поэтому, не опасаясь впасть в преувеличение, сказать, что так изобразил Гаршин любовное чувство. Для понимания психологии Гаршина описание это тем более показательно, что оно до мельчайших деталей совпадает с одним определенным типом «выбора объекта» у мужчины, с определенным типом любовного чувства, описанным проф. Freud'ом³⁶. Вот что Freud по этому поводу говорит:

«... Такого рода типом любовного чувства является особая наклонность некоторых мужчин останавливать выбор своего эротического объекта на женщинах сомнительного поведения»... Относительно этого последнего признака возможен ряд значительных вариаций, начиная с легкой тени на репутации замужней женщины, увлекающейся флиртом, до открытого полигамического образа жизни кокотки или жрицы любви; отказаться же хотя бы от чего-нибудь в этом роде мужчина такого типа не может. Это условие можно с некоторым преувеличением назвать «любовью к проститутке».

«Это условие, причастность женщины к проституции, находится в связи с необходимостью испытывать чувство ревности, которое, очевидно, является потребностью любовников этого типа... В этих чертах описываемых любовных отношений чрезвычайно ясно выражается навязчивый характер их, который в известной степени свойственен каждому случаю влюбленности... Более всего поражает наблюдателя проявляющаяся у любовников этого типа тенденция спасти возлюбленную»...

Вряд ли можно найти обобщающую формулировку, которая бы с большей полностью и точностью соответствовала той картине индивидуального проявления любовного чувства, какую изобразил Гаршин в этих своих двух рассказах. Но Freud вскрывает и причины и влияния, вызвавшие описанное явление и обусловившие его развитие.

«Этот столь своеобразно предопределенный выбор объекта и такие странные любовные отношения имеют то же психическое происхождение, что и любовная жизнь нормального человека: они происходят от детской фиксации нежности на матери и представляют из себя одно из последствий этой фиксации. В нормальной любовной жизни сохраняется мало черт, в которых несомненно проявляется влияние материнского прообраза на выбор объекта, вроде, например, того, что молодые люди оказывают предпочтение более зрелым женщинам; отделение libido от матери произошло сравнительно скоро. У людей нашего типа, напротив, влечение к матери сохранилось так долго и после наступления половой зрелости, что у выбранных ими позже любовных объектов имеются ясно выраженные материнские признаки и в них можно легко узнать суррогаты матери. Здесь напрашивается сравнение с формацией черепа новорожденного; после длительных родов череп новорожденного представляет из себя слепок тазовых ходов матери»... «Без дальнейшего очевидно, что у вырастающего в семье ребенка неотъемлемой частью материнского существа становится тот факт, что мать принадлежит отцу и тем третьим является не кто иной, как отец. Так же естественно подходит к детским отношениям черта переоценки, благодаря которой возлюбленная является единственной, незаменимой: ибо никто не имеет более одной матери и отношение к ней зиждется на не повторяющемся и не допускающем никакого сомнения факте» (рождения).

«Но причастность избранного объекта к проституции как будто резко противоречит происхождению из материнского комплекса. Сознательному мышлению взрослого мать представляется личностью неприкосновенной нравственной чистоты, и мало найдется внешних впечатлений, которые бы действовали так оскорбительно, или внутренних восприятий, которые бы ощущались так мучительно, как сомнение в этом качестве матери. Но как раз это резкое противоречие между «матерью» и «проституткой» должно побудить нас исследовать историю развития и бессознательное взаимоотношение этих двух комплексов, раз мы уже давно знаем, что в бессознательном часто сливается воедино то, что в сознании расщеплено на два противоречивых понятия. Исследование возвращает нас к периоду жизни, когда мальчик впервые узнает подробности половых отношений между взрослыми, — приблизительно к годам, предшествующим половой зрелости. Грубые рассказы, с явным намерением нанести оскорбление и вызвать возмущение, знакомят его с тайной половой жизни и подрывают авторитет взрослых, который оказывается несовместимым с обнажением их половой жизни. Но вопрос об отношении этих откровений к родителям оказывает наибольшее впечатление на новопосвященного. Часто слушатель прямо не допускает его, возражая, приблизительно, в следующих выражениях: возможно, что твои родители или родители других людей проделывают между собой нечто подобное, но что касается моих родителей, то это совершенно невозможно.

Одновременно мальчик, в виде редко недостающего коррелата к «ознакомлению с половым вопросом», узнает о существовании известного рода женщин, которые по профессии отдаются половой любви и поэтому всеми презираются. Ему самому это презрение остается чуждым; у него рождается к этим несчастным только смешанное чувство томления и жути, раз он знает, что и он сам может быть ими приобщен к половой жизни, которую он считал до сих пор исключительным преимуществом «больших». Когда он не может уже больше оставаться при своем сомнении относительно того, что его родители должны составлять исключение из отвратительных норм половой жизни, он с циничной логичностью говорит себе, что разница между его матерью и падшей женщиной не так уж велика, что, в сущности, обе делают то же самое. «Просвещающие» рассказы разбудили в нем следы воспоминаний его ранних детских впечатлений и желаний и оживили в нем связанные с ними душевные движения. Он начинает желать свою мать в этом новом узнанном смысле и снова начинает ненавидеть отца, как соперника, стоящего на пути этому желанию; он подпадает, как мы говорим, во власть «комплекса Эдипа». Он помнит и видит измену с ее стороны в том, что она осчастливила своею любовью не его, а отца. Эти душевные движения, если они не проходят быстро, не проявляются ни в чем реально, а только изживаются в фантазиях, которые имеют своим содержанием сексуальную жизнь матери при самых разнообразных обстоятельствах и разрешение которых особенно легко ведет к актам самоудовлетворения. То, что я в другом месте описал, как «семейный роман», составляет разнообразные продукты этой работы фантазии и сплетение их с различными эгоистическими интересами того периода жизни. Познакомившись с этой частью истории душевного развития, мы уже не можем находить непонятным противоречие в том, что принадлежность возлюбленной к проституции обусловлена непосредственно влиянием материнского комплекса».

Однако наш разбор любовной констелляции, изображенной в произведениях Гаршина, был бы не полон, если бы мы не коснулись еще одной стороны его, представляющей, можно сказать, прямую противоположность только что описанной. Наряду с Надеждой Николаевной у Гаршина изображена в рассказе «Трус» еще одна героиня, Мария Петровна, «чистая» девушка, как бы совсем лишенная чувственности, недоступная любовной страсти. И в внушенном ею чувстве больше целомудренного обожания и не-удовлетворонной тоски, чем пылкой страсти. Это скорее чувство нежной привязанности к «сестре милосердия», тоска по материнской ласке» и заботе, чем чувственная любовь мужчины, вроде описанной в «Надежде Николаевне» или «Происшествии». Подслушанные Кузьмой (героем) слова Марьи Петровны, что «навсегда остается в душе ее упрек, что не пожалела его, не оценила его ума, сердца, привязанности», вызывает у него, умирающего, чувства такого удовлетворения и счастья, что он, должно быть, забыл и болезнь и страх смерти». Ему очевидно только и нужно было, чтоб его пожалели, и для этого он и довел себя до гибели, потому что в своей смерти он сам вполне сознательно виноват. Интересно отметить, что, в сущности, в этом моменте как будто и заключается вся идея рассказа, которую можно формулировать так: смерть ужасна, но если уж умирать, то хоть по крайней мере среди близких и любящих, близость и жалость которых может дать такую радость и счастье, «что вряд ли променял бы свои теперешние минуты (умирания! последние минуты жизни!) на какие-нибудь другие своей жизни». В этих словах, художественная и психологическая правда которых по меньшей мере очень сомнительна, проявляется несомненно фантазия купить ценою собственной смерти жалость и любовь любимого человека. Смерть должна в нем разбудить раскаяние, муки совести, жалость и сожаление о потере, а вместе с тем и позднюю любовь. («Может быть смешно Вам покажется, но теперь меня постоянно мучит мысль, что, люби я его, — жили бы мы совсем иначе, все бы иначе случилось и этого страшного, нелепого случая могло бы не быть», — слова Марии Петровны из «Труса».) Такого рода фантазии очень часты у детей, чувствующих себя обиженными, одинокими, нелюбимыми. Они часто мечтают о тяжелой неизлечимой болезни, о смерти, которая наступит вследствие плохого к ним отношения родителей, любимых людей — в данном случае матери — и таким образом эти люди будут наказаны, испытывая позднее и напрасное раскаяние, жалость, сожаление и любовь к несчастной жертве их жестокости. Эти фантазии показывают, что и нежное чувство привязанности и любви ребенка к матери, развивающееся в детские годы из первых зародышей эротических влечений (путем сублимирования их), не нашло достаточного удовлетворения, было подавлено, заглушено и послужило не источником радости, а тоски, отчаяния и желания смерти.

Как же и когда это случилось?

К сожалению, о детских годах Гаршина у нас имеется очень мало биографических данных. В своем коротком автобиографическом очерке относительно нервных своих детских воспоминаний Гаршин пишет следующее:

«Пятый год моей жизни был очень бурный: меня возили из Старо-бельска в Харьков, из Харькова в Одессу, оттуда в Харьков и назад в Старобельск (все это на почтовых зимой, летом и осенью); некоторые сцены оставили во мне неизгладимое воспоминание и, быть может, следы на характере. Преобладающее на моей физиономии печальное выражение, вероятно, получило свое начало в эту эпоху. Старших братьев отправили в Петербург, матушка с ними уехала, а я остался с отцом».

Я. Е. Абрамов в сборнике «Памяти Гаршина» пишет: «Еще ребенком Всеволоду Михайловичу пришлось пережить многое такое, что выпадает на долю лишь немногих». Хотя мы и не знаем сущности этих, быть может травматических, переживаний, а следовательно, не можем и оценить значения их, один указанный Гаршиным факт сам по себе должен был быть чреват такими тяжелыми для него последствиями, что одного этого факта, пожалуй, достаточно, чтоб объяснить тот надлом детской души, отражение которого на его лице запечатлелось, по словам Гаршина, на всю жизнь. Факт этот—отъезд матери с братьями в Петербург и резкая перемена, в связи с этим, в условиях и обстановке жизни маленького пятилетнего мальчика. Атмосфера большой семьи, в которой, по словам брата, маленький Всеволод был всеобщим любимцем и баловнем, нежный уход и любовь матери, няни, общество детей — братьев, — все это сразу сменилось холодным и пустым одиночеством, однообразной, скучной жизнью в глухой деревне — с одним только «несчастным», «сломленным жизнью» отцом. Как это отразились на душе Гаршина, можно судить по следующим его воспоминаниям:

«Никогда, кажется, не перечитал я такой массы книг, как в три года жизни с отцом, от пяти до восьмилетнего возраста. Кроме разных детских книг (из которых особенно памятен превосходный «Мир Божий» Разина) я перечитал все, что мог едва понимать из «Современника», «Времени» и других журналов за несколько лет. Сильно на меня подействовала Бичер Cray («Хижина Дяди Тома» и «Жизнь негров»). До какой степени свободен был я в чтении, может показать факт, что я прочел «Собор парижской Богоматери» Гюго в семь лет и, прочитав его в 25, не нашел ничего нового, а «Что делать?» читал по книжкам в то самое время, когда Чернышевский сидел в крепости. Это раннее чтение было без сомнения очень вредно». «Но ты читал, — пишет он в «Ночи»³⁷, — читал, ничего не понимая в рассуждениях, и ярко хотя по своему, по-детски воспринимая образы».

Чтение это действовало только на фантазию, давая материал для ее образов, дразня воображение и взвинчивая его. А из указаний Гаршина видно еще, что больше всего производили на него впечатления книги, вроде «Хижины дяди Тома», где рисовалась жизнь обиженных, угнетенных, несчастных людей, с которыми он, как это всегда делают дети, слушая или читая, отождествлял себя. Он чувствовал себя, следовательно, таким же брошенным, оскорбленным в своей детской нежной привязанности к уехавшим родным, особенно к матери, одиноким, несчастным, и стал уходить от холода и неудовлетворенности своей реальной жизни в мир грез и фантазий. Так развился у него тот глубокий внутренний процесс регрессии чувства в область фантазии, который состоит, как сказано, в том, что чувство, наткнувшись на препятствие, на невозможность удовлетворения, возвращается через посредство образов фантазии и грез к воспоминаниям о прежних оставленных объектах и уходит из мира реальности и реальных объектов.

Мы видим, что еще в самом раннем детстве чувство, связанное с гетеросексуальным libido, первичным объектом которого бывает мать, воспитательница, няня, под влиянием отъезда матери и изменившихся обстоятельств жизни, останавливается как бы в своем нормальном развитии, сублимировании и т. д. в сторону реальности, подпадает регрессии, отрывается от жизни и получает отпечаток болезненности, описанный нами выше. Гетеросексуальное чувство проделывает странную эволюцию, оно расщепляется и становится двойственно противоположным, амбивалентным, к нему присоединяется элемент ревности и ненависти. С одной стороны, идеал женщины возносится на недосягаемую степень недоступности и бесплотной чистоты (Мария Петровна), способной разве только на позднее бесплодное раскаяние и несущей поэтому только отчаяние, безнадежную неудовлетворенность и смерть. С другой стороны, идеал женщины — мать — низводится до степени проститутки, любовь которой доставляет только муки ревности, приносит гибель, смерть, и в этом унижении удовлетворяется чувство ревности и ненависти, доходящие до желания смерти ей. Бессонов — это олицетворение отрицательного полюса гетерсексуль-ных чувств Гаршина — убивает Надежду Николаевну за то, что она полюбила другого. И несомненно, что глубоко бессознательным желанием смерти матери было отчасти обусловлено, «детерминировано» в бессознательном у Гаршина желание собственной смерти, перенесенное, как назвал W.Stekel, по принципу Tallion с объекта на самого себя. Из анализа депрессивных состояний, всегда связанных с мыслью о самоубийстве, мы знаем, - что мысли эти обусловлены бессознательным желанием смерти другого близкого любимого существа. Упрек в «Ночи» в невозможности любить, направленный к самому себе: «если только он действительно кого-нибудь любил, а не только притворялся «перед самим собой, что любит», — в конечном результате бессознательно относится к матери.

Но, как это всегда бывает в психической жизни, когда действуют амбивалентные чувства, в том же желании своей смерти имеется и мотив положительного чувства к матери. Мать уехала и оставила его еще совсем маленьким пятилетним мальчиком. Мы знаем, что в этом возрасте у детей еще нет понятия о смерти и что они отождествляют со смертью какого-нибудь лица отъезд его, исчезновение его из круга своего жизненного обихода. Из анализа сновидений мы также знаем, что для бессознательного уход, отъезд какого-нибудь лица (в сновидении) символизирует его смерть. Это дает нам основание с большей вероятностью полагать, что уже тогда маленьким Гаршиным, быть может, не сознательно, отъезд матери был воспринят, как смерть той нежной, любимой заботливой матери его раннего детства, идеализированный образ которой, как идеал, как мечта сохранился глубоко на дне души, хотя в дальнейшей эволюции и был закрыт, обезображен налетом противоположных, враждебных чувств. Та нежная мать раннего детства с отъездом в Петербург для Гаршина умерла, и в его желании смерти известную роль играл и элемент бессознательного желания в смерти соединиться в любви со своим идеалом нежной матери первого детства. В этом материнском комплексе мы видим второй детерминирующий момент депрессии Гаршина.

Гаршин добровольно ушел от жизни, его влекла к себе смерть, которая казалась ему ласковой успокоительницей и утешительницей, идеальной, любящей матерью, несущей покой и отдохновение от горестей и страданий земной жизни, потому что со смертью глубоко в бессознательном слилось у него самое сильное и животворящее чувство любви. Описание смерти у Гаршина всегда проникнуто каким-то чувством мира, радости, счастья: «В комнате уже не было темно: начинался день. Его спокойный, серый свет понемногу вливался в комнату и скудно освещал заряженное оружие и письмо с безумными проклятиями, лежавшее на столе, а посреди комнаты человеческий труп с мирным и счастливым выражением на бледном лице».

Так закончился последний акт трагедии Алексея Петровича. То же и в «Красном цветке»:

«Утром его нашли мертвым. Лицо его было спокойно и светло; истощенные черты с тонкими губами и глубоко впавшими закрытыми глазами выражали какое-то горделивое счастье».

И тот и другой — эти два антипода души Гаршина нашли успокоение, умиротворение и счастье в смерти! Смерть дает радость и удовлетворение исстрадавшейся, тоскующей болеющей скорбью душе, точно встреча с любимым человеком. Она удовлетворяет неудовлетворенную в жизни первую и единую любовь — любовь к матери — идеалу.

На этом я закончу свою попытку дать психоаналитический разбор душевной жизни Всеволода Гаршина. Прекрасно сознаю все недостатки и неполноту этого разбора, сознаю, что часто мне приходилось ограничиваться догадками и предположениями вместо того, чтоб приводить факты и доказательства, что на много вопросов, возникающих у читателя, я не дал ответа и много сторон сложной и причудливой психики Гаршина недостаточно или даже совсем не осветил. В оправдание свое приведу, что, с одной стороны, имеющиеся у меня биографические данные очень недостаточны, а с другой — психопатология .душевной болезни Гаршина, так называемый маникально-депрессивный или циркулярный психоз, еще слишком мало изучена психоаналитически.