Из способности мечтать рождается детский невроз

А. Накова, перевод Л.Н. Токарева 

Надо говорить лишь тогда, когда нельзя молчать…

Ф.Ницше. «Человеческое, слишком человеческое»


В декабре 1994 года в Комб д’Арк, на юге Франции, была открыта доисторическая подземная пещера, гораздо более древняя, чем пещера в Ласко.

Стены этой пещеры покрывают нарисованные с изысканнейшим изяществом животные, которые навеки скрыты от взглядов обычных посетителей.

Я стала мечтать… А что если в подобной пещере, посреди поля цветов, оказался бы ребенок?

В моей памяти всплывает образ. Это было давно, более одиннадцати лет тому назад… Красивый малыш с правильными чертами лица, с черными волнистыми волосами, с темными глазами, устремленными в какое-то бесконечное пространство, границы которого непостижимы для тех, кто его окружает. Казалось, что Пьер, полностью утративший способность к общению, ничего не слышит и ничего не видит. Несколько дней назад ему исполнилось три года, и один врач, член его семьи направил Пьера ко мне с диагнозом «синдром детского аутизма Каннера».

И вот он у меня со своими родителями, этот чудесный малыш…

Полное отсутствие у Пьера связи с матерью тяготит всех нас. Беседа проходит в атмосфере скучной, невыразительной, «стерильной».

Пьер, «слепое пятно» в душевной жизни матери, на вид не обращает никакого внимания на то, что его окружает. Однако в конце этой первой беседы он забирается ко мне на колени, свертывается калачиком и внимательно смотрит на репродукцию картины Пикассо «Дитя в поле цветов».

В это время мать нарушает установившуюся монотонность и раздраженно заявляет: «Он никогда ни на кого не смотрит и ничего не замечает». Кстати, для нее все ясно и непоправимо: «Пьер перенес серьезные трудности при родах и у него поврежден мозг».

Отец, довольно-таки молчаливый и робкий, с трудом пытается играть роль выразителя надежды. Он надеется, ведь он сам не так давно выжил, перенеся в 25 лет обширный инфаркт миокарда.

Таковы главные действующие лица этой семейной саги. К ним присоединяются сначала один младший брат, потом другой, родившийся в ходе лечения Пьера.

Но не надо обманываться: мы будем говорить не об этой театральной обстановке и на сцене будет разыгрываться не греческая трагедия. Это лишь история страдающего аутизмом ребенка (таких детей много) с его повседневной, молчаливой и продолжительной трагедией…

И не эта банально заурядная иллюзия превратит безмолвное горе Пьера в сияющее счастье. Нет, это будет долгий, трудный и изнурительный путь, который нам предстоит пройти…


Психоаналитический сеттинг был предметом многочисленных работ, и нет необходимости даже кратко приводить здесь их очень длинный список. Вместе с тем, способность мечтать, похоже, не нашла среди них полагающегося ей места, поскольку верно, что она является не только свойственной и неотъемлемой частью содержательной работы, но и представляет собой существенный фактор, который дает возможность выхода из психотической замкнутости. Тем самым, способность мечтать есть непременное условие для перехода к невротической психической деятельности.

Психическая работа аналитика представляет собой тот основной фактор, модификации которого по мере лечения будут давать возможность того, что сохраняется жизнь, податливость и постоянное развитие психики пациентов.

С помощью клинического примера – примера Пьера, проходившего психоаналитическое лечение более одиннадцати лет, − можно будет проследить изменения в психоаналитическом сеттинге, которые оказались необходимыми для защиты психической жизни в процессе лечения. Исходя из неупорядоченности материалов бессознательного, разнородных и рассеянных в болезни, странный и загадочный лик которой только и был заметен в начале терапии, долго вызреваемые и тщательно обсуждаемые критические моменты сделали возможным подход к ребенку и воссоздание интрапсихической невротической структуры. Трудная проработка проблематики эдипова комплекса стала той триумфальной аркой, через которую мой маленький пациент легко вступил в инфантильный невроз.

Мы сможем шаг за шагом пройти тот тернистый и изнурительный путь, который, − у ребенка так бывает чаще всего, − извиваясь, проходит через мечту о матери, через неявный эдипов треугольник, чтобы либо хорошо, либо с трудом, обращаться с внутренними и внешними, личными, семейными и социальными факторами в его повседневном игровом мире.

Сопровождая Пьера в его развитии, приходилось проявлять бесконечное терпение и постоянные усилия, чтобы противостоять отчаянию, но и не поддаваться сиренам очевидной идеализации.

Существует чрезвычайно узкий зазор между «терапевтическим усердием», которое сможет оказаться всего лишь мнимым, «искусно» выстроенным self, и подлинным выходом из аутизма ценой страданий ребенка и постоянным тяжелым испытанием для аналитика. На протяжении всех этих лет мы в тесном психическом контакте вместе проделали долгий путь от уныния психотического мира к полифонии и полисемии мира реального.

Необходимо было прибегать к многочисленным модификациям психоаналитической ситуации, как с материнской, внешней стороны, так и со стороны внутренней, чтобы противостоять разрушительным силам, возникавшим со всех сторон. Я была вынуждена много раз изменять количество и продолжительность еженедельных сессий, постоянно заботясь о том, чтобы не переходить границу терпимого отношения к семье, но не пренебрегая при этом жизненными потребностями ребенка. Прежде всего, надлежало оберегать его податливое и очень хрупкое «я».

Что же лежало в основе этой психической близости аналитика и ребенка? Что позволило моему внутреннему психоаналитическому сеттингу сопротивляться всем ударам? И привело к тому, что и содержание этого сеттинга – необходимая способность мечтать, которая должна ему сопутствовать, смогла противостоять губительной силе психоза? Какая бессознательная связь питала это лечение и продолжает его питать?

Вот некоторые из вопросов, возникающих по поводу нашей с Пьером истории. Они выводят на многочисленные гипотезы. Эти вопросы, поистине питательные элементы мысли, гарантируют ее существование и ее развитие. Но они остаются также постоянно открытыми, как сама жизнь…

Ответ не может претендовать на то, чтобы исчерпать вопрос; очень верно заметил Морис Бланшо: «Ответ – это смерть вопроса».

За одиннадцать лет лечения Пьер прошел несколько этапов, иногда даже подвергая опасности свою жизнь ради того, чтобы сохранять связи, установившиеся со мной.

Например, около трех лет назад, накануне школьных каникул, родители, довольные теми успехами, каких достиг Пьер, недвусмысленно решили, что их сыну больше нет необходимости продолжать встречаться со мной. Внешнее поведение Пьера вполне соответствовало обычным критериям нормальности.

Можно ли не понимать, что лечение ребенка пробуждает в семье тягостные реминисценции? Можно ли игнорировать угрозу реактивирования компонентов мнимого self в семейной обстановке как со стороны матери, так и со стороны отца, компонентов, которые присутствуют и в нынешней, и в «дородовой» жизни Пьера? Разве можно не считаться с этими факторами, что могут насильственно вернуться и пробудить страхи, угрожая хрупкому равновесию всей семьи?

Например, задолго до этого Пьер начал все чаще и чаще пропускать сеансы. Учитывая трудности психической обработки у родителей и соперничество, всегда наличествующее в этот период, которым особенно трудно управлять, мы по обоюдному согласию решили уменьшить частоту наших встреч.

Но это означало не принимать в расчет трудности, которым моему маленькому пациенту предстояло бросить вызов, и страх, который его охватывал. Даже если двумя годами ранее он однажды спросил меня: «Скажи, мадам Наков, когда я перестану приходить сюда, ты по-прежнему будешь здесь?» Это не была или, наоборот, была именно уверенность в том, что я всегда буду здесь. Настоящие «инстинктивные порывы» к разрушению явно не вызвали никакого отклика у его родителей. Пьер сам выбрал школу, чтобы попытаться быть понятным. Он стал писать все более и более крупными буквами, - сначала в своих тетрадях, а потом на стенах школы, – о своем желании покончить с собой и умереть, но этих надписей оказалось недостаточно, чтобы заставить реагировать и родителей, и учителей. И лишь в тот день, когда на школьном дворе он бросился головой о стену, крича о своем желании умереть, все встревожились.

Как и Джон, маленький пациент Ф.Тюстина, Пьер «столкнулся с суровой реальностью нашей разлуки». Но, более того, он, предавая фантазматическое значение этому крику отчаяния, осуществлял связь с эдиповой угрозой, которой невозможно противостоять в одиночку.

Тем самым обнаруживались тесно переплетенные друг с другом аутистические вихревые страхи, вызывая почти во всем откат назад, и все компоненты эдиповой проблематики, которая пыталась пробиться через уловки психотического беспокойства прежде, чем они ее поглотят…

То же самое неосознанное движение отбрасывало и родителей далеко назад, к моменту рождения Пьера.

Будучи жертвой серьезных осложнений при родах, во множестве вызывая на авансцену невыносимые страдания в материнской дородовой жизни, Пьер оказался физически и психически изолирован от матери. Эти трудности поддерживали тень смерти над ним и его будущим, но главным образом они душили в зародыше первоначальную материнскую заботу, как определял ее Д.Винникотт. Они тяжело сказывались на всей динамике отношений в семье. Поэтому после продолжительного (более двух месяцев) пребывания в «инкубаторе» для недоношенных детей, что позволило ему выжить физически, Пьер оставался запертым в психической «скорлупе» – последнем бастионе защиты от опасности уничтожения и «небытия».

В возрасте трех лет он являл собой картину тяжелого детского аутизма. Несовершившаяся смерть, застывшая в семейной памяти, слепое пятно в материнской психике с тем основанием, что и само существование Пьера, образовывало одну из основных проблем, вокруг которой концентрировались все аффективные жесты, застывшие во льдах психотических взаимодействий.

Долгие годы психоаналитической работы, соединяющей как семейную психоаналитическую работу, так и индивидуальные сеансы психоанализа, что шла параллельно с комплексной терапией в учреждении для ухода за маленькими детьми, постепенно позволяли ему преодолевать тяжелые механизмы аутистических способов защиты. Тем не менее, эмоциональная и аффективная жизнь Пьера часто оставалась затрудненной и ненадежной.

Очень скоро после первой встреч мы приступили к регулярной работе по проведению психоаналитических бесед на тему «родители-ребенок». Дело в том, что в течение первого года работы мать сообщила мне об одном потрясающем трагическом событии, которое было бессознательно выключено из поля сознания. Будучи девочкой шести лет, она ночью обнаружила своего девятимесячного младшего брата мертвым в его постельке. Это воспоминание, сорвавшееся, словно осенний лист с древа памяти, было бессодержательным, непрочным, безжизненным. Ужасный, катастрофический случай, фантазматическая смерть или обманчивая психическая среда, маскирующее воспоминание – возникало множество этих и других предположений, в которые невозможно будет вдохнуть жизнь. Вопль ее собственной матери, исторгнутый из обломков ее детства, останется без отклика, в неподвижности смерти.

И более чем через год после начала наших семейных сеансов отношение «мать-ребенок» стало потихоньку оживляться. Первые настоящие и живые взаимосвязи обнаружились в конце второго года, когда матери стало удаваться медленно устанавливать связи, перебрасывать мосты между прошлым и настоящим. На протяжении долгих месяцев эта мать вынуждала меня думать о подлинном феномене «анти-инсайт», мощном сопротивлении изменению.

Параллельно с семейными сеансами Пьер был отдан на неполный день в специальное учреждение по уходу за детьми. Режим его при-сутствия там постепенно перешел с двух раз по пол-дня до пяти раз по пол-дня в неделю; это продолжалось три года, в течение которых его лечила группа врачей этого учреждения.

В конце второго года семейной терапии зарождающаяся психичес-кая самостоятельность Пьера заставила меня рассмотреть возможность дополнительной поддержки в виде индивидуальных психоаналитических сессий, вначале из расчета одной встречи в неделю (ритм сессий сильно варьировал в течение этих одиннадцати лет, как уже указывалось). Это бинарное отношение тогда обнаружило неспособность матери Пьера смириться с автономизацией ее ребенка. Масштаб этой невозможности выявился через два года, когда по случаю одной смерти, которая сильно ее потрясла, мать оказалась не способна впасть в депрессию, отрицая смерть и неизбежную работу скорби, что должна была бы за ней последовать. Продолжавшиеся параллельно семейные сессии, тем не менее, позволят осуществлять отработку процесса разрыва матери и ребенка. Пьер сначала будет вкладывать очень много своей психической энергии по образу психической работы матери, потом все меньше и меньше способности к творчеству и совершенствованию собственного психического пространства.

Тем самым он постепенно будет выходить из своего тяжкого аутистического состояния, и матери удастся «вкладываться» в своего ребенка живым и постоянным образом. Но это новое равновесие останется хрупким, а процесс как усиления материнского «я», так и формирования «я» ребенка сделает только первые шаги. Долгие годы лишь отец был «беспристрастным» союзником в этом курсе лечения, во время которого мы много раз доходили до грани распада семьи.

Семейные сессии постепенно прекратятся после трех лет регулярной работы, чтобы возобновиться на очень короткий срок в момент провоцирующего вступления Пьера в период отрочества.

Умение ухаживать за собой (гигиена) практически было достигнуто при поступлении Пьера в учреждение по уходу за детьми. Проходили долгие недели, но никакие эмоциональные проявления не отмечали различные хождения взад и вперед, разлуки и встречи, но ни в чем не обнаруживалось, что Пьер воспринимает движения жизни вокруг себя. Замкнувшийся в аутистическом поведении, он переходил «из рук в руки», но никто не мог перехватить его взгляд. Взрослые, дети, родители, ухаживающий за ним персонал, – все казались неразличимыми в когорте призраков этому ребенку, застывшему в полной аффективной неподвижности. Когда появились первые эмоциональные проблески, Пьер пытался замыкаться в маленьком и четко ограниченном пространстве, в котором кто-нибудь соглашался бы «быть вместо него». Неожиданные и разрушительные приступы гнева случались всякий раз, если кто-либо пытался проникнуть в это пространство, до такой степени любое внешнее присутствие было для него нетерпимым вмешательством. Через несколько месяцев начала появляться правильная речь. Спокойный и внешне послушный, Пьер был скоро принят в детский сад, где достаточный курс обучения, хотя и не по полной программе, дал ему возможность нормально, как и все дети его возраста, поступить в первый класс начальной школы. Очень скоро его поведение в школе будет все меньше и меньше отличаться от банальной примерности. Однако в течение нескольких лет он останется изолированным от своих маленьких товарищей и будет не способен избавиться от мании преследования. «Пьер – кáка», − беспрерывно повторял он мне, в случае надобности почти везде показывая картонки с этой надписью… Поэтому его внутренние объекты «фекализировались» и переносились на меня: я стала «кáка Наков», как он это отмечал на своих листках.

С первого дня этого курса лечения ясно встала проблема терапевтического альянса, как первичного и главного фактора психоаналитической ситуации. Сегодня я думаю, что картина Пикассо, вероятно, сыграла в этом очень большую роль. Тем самым мы видим, что «терапевтический альянс» не может быть сведен к сознательному и в гораздо меньшей степени к рациональному процессу. Уже Э.фон Хуг-Хельмут, первооткрывательница детского психоанализа, подчеркивала, что материал первого сеанса чрезмерно сверхдетерминирован и в нем сосредоточено несколько значимых уровней.

Но кроме проблемы терапевтического альянса есть еще проблема переноса и контрпереноса, которая возникла сразу же. Поэтому в лечении страдающих психозом и аутизмом детей совершенно очевидно, что утверждение Мишеля Нейро о доминировании контрпереноса над переносом легче всего улавливается и неоспоримее всего доказывается. Способность аналитика предложить свои первичные элементы становится, благодаря ее бессознательной природе, той нематериальной, неуловимой и мимолетной функцией, которую У.Бион назвал «способностью мечтать». Хотя и отличная от материнской способности мечтать она остается укорененной в нашей бессознательной психической деятельности и делает возможным, чтобы нам доверяли вторичные элементы, которые отравляют и блокируют психическое пространство наших пациентов. Иногда требуется все время совместного аналитического пути, чтобы уловить их содержание в бесконечном разнообразии нюансов, красок и обертóнов.

Во время нашего долгого странствования я главным образом старалась быть с Пьером, а не воздействовать на него. A posteriori я осознала, что моей заботой было построение не только гибкого и вместе с тем твердого психического содержания, но и создание настоящего «психического матраца», на котором мой маленький пациент мог бы подскакивать всякий раз, когда внешние силы и особенно внутренние угрозы сбрасывали его в пропасть, что постепенно становилась уже не бездонной. Мало склонная к тому, чтобы пичкать истолкованиями, зачастую оставаясь, как и Пьер, в недоумении перед разрушительными силами, которые угрожали ему «взрывом», я соглашалась не понимать и не знать. Это приятие неизведанного, эта способность терпимо воспринимать наше незнание открывают потенциальное пространство общей работы. В этом пространстве взаимности, – по Д.Винникотту, «переходном пространстве», – и займут свое место истолкования, возникая одновременно, и терпеливо собираемые материалы для построения «я» ребенка. У.Бион помещает эту «негативную способность» или способность переносить неуверенность среди главных, конструктивных элементов лечения.

У психотических детей нередко, а у Пьера особенно, массированный «обстрел» истолкованиями зачастую равнозначен невыносимому вторжению. Долгая психоаналитическая практика лечения детей в ритме одного или нескольких сессий в неделю привела меня к выводу, что главным рычагом психоаналитического процесса является та ощутимая психическая близость, которая позволяет постоянно уточнять потребности психики ребенка в гармонизации и росте. Именно это импрессионистское измерение психической работы в лечении привело Мельтцера к убеждению, что психоаналитическая работа является по своей природе работой художественной. Все искусство психоанализа состоит в том, чтобы благодаря долгой работе по наблюдению за переносом и контрпереносом, найти момент, благоприятный для вмешательств, которые, как это уже отмечал Джон Стрэйчи, смогут обладать той трансформирующей функцией, что позволит внутренним переживаниям утратить свой пугающий характер и стать целебными. Тонкая алхимия переносного и контрпереносного отношения является главной опорой, которая поддерживает как наше молчаливое присутствие, так и не придает смысла нашим вмешательствам и истолкованиям. У Пьера истолкования должны были учитывать невероятную хрупкость его психической оболочки. Необходимо было любой ценой избегать их вторгающегося характера, чтобы не прорвать эту оболочку, подобно тому, как была прорвана его физическая оболочка в течение очень долгой, семидесятидневной реанимации в начале его жизни. Прежде всего требовалось, чтобы были сохранены части его терпящего бедствия Я (Self).

Как я пришла к тому, чтобы попытаться защищать и поддерживать творческую способность, которая понемногу оформилась и постепенно стала местом укоренения терпеливо ткущейся связи? Этот зачаток психической жизни развивался медленно и часто вызывал мое молчаливое восхищение. Даже во времена, уже отдаленные, когда мания повторения заставляла Пьера бесконечно возобновлять одну и ту же игру, придуманную им, механическую и однообразную, еле заметные изменения в ней укрепляли на каждом сеансе мечту, которая осторожно укоренялась во мне. Пьер сумел беспрерывно питать во мне мое удивленное восхищение своими неисчерпаемыми творческими способностями.

Пьер месяцами много возился с набором маленьких пластмассовых деталей. Он собирал стиральные машинки, которые пытался привести в действие с помощью длинных «шнуров» из пластилина, весьма хитроумным способом размещая их в разных углах моего кабинета. Кроме механической стороны этих поделок, стало ясно, что Пьер осуществляет возможность того отождествления себя с предметом, которое наблюдала у ребенка и описала Эстер Бик. Спустя несколько лет, мы сможем понять, каким образом этот прием «коллажа» был у Пьера глубоко связан со смертью. Потом, в течение первых лет своего индивидуального психоаналитического лечения, он прибегал к рисункам на компьютере. Именно в этом, очень бессознательном контексте вырисовывался и обозначился прообраз внутреннего объекта. Появление «телевизионного экрана» посередине плоской, двухмерной поверхности компьютера указывало на выход Пьера за пределы бессознательного психического действия, из тех зон, где предметы являются только тем, чем они кажутся. Из «жизни» бессознательной, ритмизированной автоматическими действиями, Пьер незаметно перешел к эмоциональной, трехмерной жизни. И, словно указывая мне, насколько тесно мы оба вовлечены в этот переход, Пьер много раз просил меня, протягивая листок со своим рисунком: «Нажми на клавиши. Включи его!» Постепенно эта структура психоза была заброшена наряду с отказом от тяжелых механизмов аутистической защиты. В другие моменты, когда намечались процессы отработки разрыва, я думала о том, что Анна Фрейд называла «жаждой объекта».

Когда мне необходимо было уехать на две недели, я заранее сообщила Пьеру о своем будущем отсутствии. Тогда он наполнил бутылочку с соской пластилином и водой и просил сохранить это до моего возвращения.

Первая его забота во время нашего сеанса сразу по моему возвращению заключалась в том, чтобы удостовериться, что бутылочка с соской на месте. Он взял ее, осторожно поставил на письменный стол и долго, не отрываясь, смотрел на бутылочку. «Уже две недели, как она здесь, эта вода…» – «Да», – ответила я. – «Потому что меня не было две недели». Тогда Пьер взглянул на меня и произнес: «Я не люблю, когда тебя нет». Эти слова сообщали мне о том, что он вырвался из своей аутистической темницы.

Спустя несколько лет, во время сеанса, он задал мне на вид незначительный, но необычный вопрос: «Скажи, почему я прихожу к тебе?» К тому времени я лечила его уже шесть лет. Мрачный и глубокий взгляд Пьера был вопрошающе устремлен на меня и требовал большего, нежели ответа на этот с первого взгляда простой вопрос. Я ответила вопросом: «Ну, а сам ты как думаешь, почему приходишь ко мне?» Не спуская с меня взгляд и смотря прямо мне в глаза, он спокойно ответил: «Потому, что ты – мадам Наков».

Тем самым он подвел итог годам изнурительной работы и ясно наметил переход к ее последующим этапам. Тотальный, живой объект теперь стал базовым элементом в структурировании основы его невроза. В течение долгих месяцев Пьер почти регулярно начинал сеансы с несколько стандартных рисунков и заканчивал тем, что писал на моих визитках: «Пьер и мадам Наков». Возвращение к рисункам бессознательного типа в момент эдипова импульсивного вторжения свидетельствовало о тяжелом возвращении недостаточно проработанного страха. Этот страх выявлял устойчивость еще разрозненных элементов его Я.

С самого начала я соглашалась, чтобы Пьер по-своему распоряжался рисунками, выполненными во время сеансов. В течение всех этих лет он много рисовал для себя, для меня, для «своих любимых женщин». Содержание рисунков варьировалось или повторялось; он оставлял их у меня или забирал с собой, он показывал их или уничтожал, но, оглядываясь назад, я рассматриваю эти рисунки, как белые камушки, которыми отмечал свой путь Мальчик-с-пальчик, каковым Пьер и был. Еще с трудом разговаривая, он неуверенным, прерывистым и неуклюжим штрихом вычерчивал похожую на скелет елку с четырьмя разноцветными шарами, которые, словно слезы, висели на кончиках веток, а ствол закрашивал в черный цвет. Кладя рисунок ко мне в сумку, он говорил: «Грустная елка». Тем самым он вкладывал в мои руки эту великую грусть, и много месяцев прошло до того дня, когда забрезжила надежда. Однажды он нарисовал очень широкую, перечеркивающую весь лист дорогу, которую сплошь закрасил черным. Пьер протянул мне листок со словами: «Сделай в нем дырку»; так я и сделала. Затем Пьер взял другой листок и нарисовал другую, столь же широкую дорогу, которую попытался закрасить зеленым и синим цветом, но оставляя большие белые пятна…

Теперь вернемся к тому происшествию, когда Пьер поставил под угрозу свою жизнь. Родители понимали жизненную необходимость, что толкала Пьера вернуться к анализу. Мы вновь стали работать в привычном ритме (три сессии в неделю).

Пытаясь продумывать дуальностьмодели «Эрос-Танатос», которая вдруг обнаружилась, я теперь ясно понимаю, что в психоаналитической ситуации произошло внезапное изменение, которое могло бы позволить «разыграться» эдиповой проблематике в ее трудном высвобождении из-под аутистических шлаков. Многие сеансы сопровождались минутами неистовой мастурбации. Эти минуты регулировались психической активностью, которая по своей природе была совершенно связной и невротической. Эти вспышки мастурбации, которым предшествовали эпизоды отрыва от реальности – их возвещало повышение гримасничающего страха, – сопровождались буйным поведением. В эти минуты бури инстинктов зыбкое и расчлененное «я» Пьера забрасывалось в вихревой хаос так же, как и предметы, которые он швырял. Катастрофа внезапно заполняла время и пространство сеанса. Сам Пьер долгие минуты крутился до головокружения, до изнеможения, до тех пор, пока не падал на пол… Здесь речь шла о настоящем разрыве «пузырей» страха, – аутистических анклавов, – в усилии овладеть своими инстинктами.

Этот период был особенно тягостен для Пьера и для меня. Неделями мы оставались пленниками невыносимого страха, катастрофического и близкого к помешательству. Долгое время я могла предложить ему лишь свое молчаливое присутствие, настолько преодоление его психопатических приступов резвости, утрата последовательности в действиях, фрагментации, бессвязности напоминали мне «примитивные агонии», о которых говорил Винникотт. Это была титаническая борьба, которую Пьер вел сеанс за сеансом против разрушительных сил, что таились в его аутистических анклавах.

Постепенно рисунки снова стали усложняться, вновь обретая приметы жизни. Сессии по-прежнему сопровождались приступами инстинктивной ярости. Иногда Пьер разбрасывал вокруг себя вещи и предметы, хотя в меня ни разу не попадал. Боязнь, которую я тогда испытывала, что мне в глаза попадет один из брошенных им предметов, хорошо подчеркивала ослепление, в котором он находился, и его желание проникнуть в меня, которое в эти мгновения имело архаическую природу. Он старался, чтобы бросаемые им предметы – они летали по всей комнате – не попали в меня, и я воспринимала это как знак его стремления сохранять ценный объект. Потому что Пьер сам должен был справиться с этим страшным напряжением и невыносимыми внутрипсихическими конфликтами. В том же процессе дифференциации обозначились рубеж между фантазмом и реальностью, граница между внутренними реальностями и реальностями внешними. Выбитый из колеи давлением инстинктов Пьер был охвачен неистовством мастурбации; при этом я могла только присутствовать, не говоря ни слова.

В ходе большинства сеансов эти минуты мастурбации и взрыва инстинктов сменялись моментами покоя; в это время он, держа себя в руках и контролируя свои действия, старательно лепил из пластилина длинную змею, которую аккуратно разрезал на кусочки.

Очень нелегко в нескольких словах передать напряженную работу преображения, которую должен был производить Пьер, чтобы собрать разрозненные части своего «я» и постепенно создать свое личное частное пространство. Эти долгие сеансы мастурбации, такие изнурительные для него и с трудом выносимые мной, претерпели эволюцию, примечательным образом объясняющую многое. Он перешел от «опытов», бросаемых «на съедение» своему аналитику, во время которых медленное усиление его возбуждения к разрешению в страхе и двусмысленности оставляло его озадаченным и выбитым из колеи, к разумному использованию обстановки кабинета. Воспользовавшись диванными подушками, он начал строить между собой и мной разделительную стену. Постепенно Пьер научился использовать разделенное таким образом и ограниченное пространство, чтобы пытаться окончательно справиться с возбуждением, которое его переполняло. Однажды, успокоившись, он снова занялся своим рисунком, задав мне при этом вопрос: «Кто еще приходит в твой кабинет?»

Продолжая еще какое-то время мастурбировать, прячась за подушками, он сумел справиться со своим возбуждением.

Последний этап этого долгого процесса созревания состоял в том, что он стал выходить с сеансов, чтобы пойти помочиться в туалет, поскольку теперь он мог эффективно подавлять свое возбуждение.

Эта серия изнурительных трудностей завершилась сеансами, во время которых Пьер спокойно и молча лежал на полу, погрузившись в свои мечты. Тем самым обнаруживалось осуществление того, что Д.Винникотт определил термином «способность быть одиноким».

Здесь с очевидностью подтверждается гипотеза о постоянном присутствии в психике целых гроздей и «пузырей» аутического страха, которые реактивируются под защитой вторжения инстинктов, и вырываются наружу вследствие крушения средств аутистической защиты. Психические процессы, слабо подчеркиваемые вторичными реакциями, образуют саму сущность этих «взрывов», сравнимых с извержением вулкана. Определенное, бережное отношение к механизмам аутистической защиты позволяет снизить порог невыносимого страха и обеспечить возможную помощь перед лицом угроз «взрыва». В плане истолкования необходимо произвести новое прочтение в другой аффективно-означающей гамме.

В октябрьскую субботу, в совсем обычный день, Пьер пришел ко мне за десять минут до начала его третьего еженедельного сеанса. Он всегда приходил чуть раньше начала сеансов. Даже до того, как откроется дверь в мой кабинет, я уже почти точно знала уровень его страха. Когда этот уровень был особенно высок, я слышала, что Пьер громко шумит, ползает по полу, разбрасывает в коридоре предметы, раскидывает бóльшую часть игрушек из приемной по этому коридору, что отделяет ее от моего кабинета. Если он чувствовал себя успокоенным, то тихо ждал; иногда вел себя чуть-чуть утрированно вежливо с другими присутствующими в приемной людьми.

Эта суббота была для него очень важным днем: накануне Пьера избрали представителем учеников его класса. Сияя от радости, он объявил мне об этом в начале сеанса. «Это ради Ноэми», – сказал он, смотря на меня глазами, полными счастья. Ноэми – девочка из его колледжа, на два года младше Пьера; с начала учебного года Пьер был влюблен в нее. Он часто посвящал часть времени сеансов тому, что писал ей письма или рисовал для нее. Иногда он вынуждал меня читать ответы Ноэми на его наивные письма, заполненные признаниями в вечной любви.

Он был очень хорошим учеником и мечтал стать инженером-электронщиком. У него большой интерес к математике и особенно – к физике. По этим предметам он часто идет в классе первым.

Я остерегаюсь говорить ему о значимости Ноэми как фигуры переноса, потому что он трудно переживает подростковый возраст, а мы еще не до конца преодолели этот период, полный ловушек. Еще незрелое «я» Пьера по-прежнему нуждается в укреплении. Излишне напоминать, что любое истолкование сексуальной символики детской игры, как и перехода к половой зрелости, должно включаться в способность мечтать.

Опять-таки ради Ноэми Пьер через несколько недель стал чемпионом Лотарингии по бегу и получил региональную золотую медаль!

После того, как он сообщил мне о своем избрании представителем класса, Пьер снова вспылил, как это уже многие месяцы происходило почти на каждом сеансе. Он сбросил практически все, что находилось на письменном столе между нами – цветные карандаши, фломастеры, листы бумаги, содержимое моего пенала, но не касался сугубо личных моих вещей и тех предметов, что могли пострадать: папок на одном углу стола и телефонного аппарата на другом.

Иногда мы чувствуем себя беззащитными перед сложностью аффектов и бесконечной гаммой их изменений. Поэтому нет ничего общего между вспышками этого периода, которые напоминают маниакальные защитные реакции, и вспышками прошлого, настоящими «разрывами «пузырей» психотического страха». Потребовалось много времени, чтобы Пьер научился скрывать истинные пределы своего «я» и переходить от хаотичных внутренних, чисто психопатических реакций к защитным реакциям невротического порядка.

Тем не менее, проблема фиксации маниакальных защитных реакций в глубочайших слоях «я», далеко по ту сторону депрессивной обработки, ставит проблему их близости к ядру психоза.

Спустя несколько томительных минут, я сказала Пьеру, что ему, наверное, очень трудно контролировать себя в школе и вообще вне сеансов. Я вслух задавала себе вопрос, не является ли мой письменный стол тем единственным местом, где он еще может позволять себе распускаться так, как это он сделал сейчас. Помолчав несколько минут, он сказал: «Я сейчас уберу ради Ноэми». Он, смирный и спокойный, встал и аккуратно уложил на стол все разбросанные карандаши и предметы. Потом, по-прежнему такой же спокойный, он взял пупса, который лежал в его ящике игрушек с первых дней анализа и с силой швырнул на пол. Постепенно Пьера охватило возбуждение, и пупс начал летать из стороны в сторону. Пьер пинал его ногами, трепал, хотел раздавить… Он прилепил ему под мышками куски пластилина, устроил то, что должно было изображать батарейку и бикфордов шнур, чтобы его взорвать, проделав несколько раз эту операцию.

«Ты видишь, – сказал он мне – Таким был Пьер до знакомства с Ноэми: он мертв». Я ему ответила, что когда он был совсем маленьким, с ним, наверное, обращались так же грубо, как с пупсом… Пьер продолжал терзать пупса, сильно сжал его и сказал: «Мы сейчас отрежем ему пипиську», изобразив этот жест; после этого он бросил пупса на середину комнаты. Он взял со стола набор цветных фломастеров и сказал: «Мы воткнем ему в спину ножи», пытаясь вонзить фломастер в спину пупсу.

Это продолжалось долгие минуты; словно индеец, он плясал вокруг своей жертвы и набрасывался на нее. Потом Пьер медленно успокоился, внимательно и молча рассматривал пупса, склонялся над ним и, словно удивившись, сказал мне: «Это оставляет следы…». Я тотчас продолжила: «Если ты маленький и если ты чувствуешь себя тревожно, неуютно, если ты очень несчастен и если тебе очень больно, то следы этого остаются у маленьких мальчиков надолго, как у тебя». Он промолчал, взял пупса и начал медленно его одевать (очень много месяцев пупс, совершенно голый, лежал заброшенный в ящике). После этого Пьер посмотрел на меня и сказал, что теперь он отлично ладит со своей мамой…

Потом он попросил меня написать ему на визитке дни ближайших сеансов (на моем письменном столе стоит коробочка, в которой лежат визитные карточки). Я взяла верхнюю карточку с рисунками: что-то более или менее похожее на цветы или еле оформленные каракули, слегка нацарапанные простым карандашом. Я дала ему визитку, и он спросил меня: «Кто это нарисовал?»; мне стало не по себе, и я ответила: «Я думаю, что ты» (он делал это очень часто – писал, рисовал или иногда черкал на визитных карточках). «Нет», − ответил он отрешенным тоном. Тогда я взяла другую визитку и сказала: «Сейчас я напишу тебе еще одну» − «Да?...». Я написала и сказала ему, что он может разорвать первую. «Нет, – ответил он также спокойно, – я сохраню обе».

Я не предложила ему убраться в кабинете и разрешила уйти. Пупс снова валялся на полу, где были разбросаны карандаши. Однако уже много месяцев мы вместе убирали кабинет перед уходом Пьера…

Я была охвачена огромным волнением, таким сильным, что тоже чувствовала, как мне угрожает «взрыв», что меня переполняет возбуждение… сравнимое с возбуждением Пьера. Мне требовалось с кем-то поделиться этим, рассказать об этом… По-прежнему сильно взволнованная, я припоминала эти такие долгие моменты (это было так давно), в продолжение которых Пьер неутомимо крутил головой, сидя в углу…

Эта сессия вызвала очень мало вопросов. Главным из них был вопрос подхода к истолкованиям и обращения с ними с целью смягчения и окончательного избавления от фантазмов преследования. Природа истолкований, их ритм, их форма – это те самые факторы, которые позволяют гармонизировать психическую жизнь. Наши формулировки смогут дать возможность того, чтобы облегчить внутреннее напряжение и чтобы новая гармоничная связь частей «self» смогла бы осуществляться без излишних страданий. Приступы (мании) преследования находятся среди последних остатков психотических страхов, особенно стойких и сопротивляющихся изменению.

Сегодня сессии стали не столь бурными. Пьер, успокоившийся, способен говорить о своих тревогах и о своей грусти все-таки без того, чтобы невыносимые раны позволяли истекать его жизненной субстанции. Он уже переживает события жизни не как невероятные и разрушительные объекты, но как элементы, которые можно сдерживать. Его психическая оболочка стала достаточно гибкой и цельной, чтобы быть в состоянии выдержать аффективные колебания. Бури затихли, и только перцепция возбужденной привязанности еще указывает на то, что наш общий путь пока не пройден до конца.

История Пьера была предметом многих предшествующих публикаций. Перечитывая их сегодня, я поражаюсь тому, что понимаю: по мере развития истории Пьера окно в надежду постоянно оставалось открытым.

Эта долгая работа часто вызывала недоверие и насмешливое презрение слушателей. В моей памяти я также храню многочисленные следы того, что мне кажется царапинами на моем самолюбии. И какое упорное недоверие усилиям Пьера бросить вызов страхам уничтожения, разрушения, пустоты! Какое равнодушие к чуду рождения души!

Этот аспект психоаналитической работы хорошо иллюстрирует, насколько опустошенные части «self» ребенка, возложенные на аналитика, затрагивают собственные внутренние конфликты аналитика с его собственными, живущими в нем родительскими объектами. Забота, которую он проявляет, стремясь не впасть в легкость обвинять родителей ребенка за отклонения в психоаналитическом процессе, тем более подвергает опасности внутреннюю психическую жизнь аналитика. Нужно ли еще подчеркивать необходимость интенсивной и постоянной работы над контрпереносом?

Нам остается продолжать трудную работу, чтобы следы становились не стальными нитями корсета маний, а живыми ветвями, в которых течет сок древа жизни. Мы можем осторожно распахнуть дверь мысли о нашей разлуке…


Этот текст был написан под звуки Второй симфонии Густава Малера. Прежде, чем начать писать, я почти машинально выбрала это произведение после того, как тоже почти машинально отвергла многие другие. Во время работы я удивлялась, что не могу оторваться от этой музыки, неустанно прослушиваю ее снова и снова.

Отрываясь ненадолго от написания статьи, я пребывала в удивлении от этого феномена, который раньше никогда не переживала… И ответ сам нашел меня: я просто-напросто забыла, что эта симфония носит название «Воскресение»…

Не меньшим было и мое удивление, когда впоследствии я узнала, что процесс создания этого произведения был очень долгим. Несмотря на несомненную творческую мощь Малера, процесс вынашивания и завершения симфонии, которую композитор мечтал видеть произведением «тотального» искусства, продолжался несколько лет. «Написать симфонию для меня означает создать мир», – писал он. Именно потому, что Малер развивает «точку зрения страдающего и борющегося человека», в симфонии неразрывно переплетаются радость и страдание.

Достаточно прочесть несколько фрагментов воспоминаний о Малере его друзей Бруно Вальтера и Фердинанда Пфоля, чтобы убедиться, что в описании Малера того периода, когда он создавал Вторую симфонию, можно обнаружить глубокие черты сходства с Пьером.

«После долгой и серьезной философской дискуссии он разражался веселым и детским смехом без видимой причины, словно под влиянием какого-то внезапного душевного раздражения или же под воздействием дикой и неизлечимой боли» (Бруно Вальтер). Или вот еще: «Малер в Гамбурге был чудаком, одиночкой, индивидуалистом, неспособным к дружбе и, кажется, в гораздо большей степени к любви» (Фердинанд Пфоль).

Поэтому и неудивительно, что Теодор Рейк заинтересовался «мистическим откровением», звучащем в финале этой симфонии. Он рассматривал его как попытку нарциссического искупления. Неудивительно также, насколько мысль Ницше могла быть близка ожиданиям Малера, и то, насколько пути бессознательного каждого человека могут быть поразительны и непредсказуемы.


…Нужно носить в себе еще хаос, чтобы быть в

состоянии родить танцующую звезду.

Ф.Ницше. «Так говорил Заратустра»


Онлайн сервис

Связаться с Центром

Заполните приведенную ниже форму, и наш администратор свяжется с Вами.
Связаться с Центром