Мартин А. Миллер

«Фрейд и большевики» - так называется новая книга Мартина А. Миллера, историка психоанализа, профессора Дьюкского университета США. Архивные материалы, книги из спецхранов, периодическая печать и просто способность автора почувствовать необыкновенную общую атмосферу второй половины 80-х в России дали ему возможность воспринять частицу нашей истории и представить ее западному читателю. В самом названии книги, как и в ее содержании, нет интригующих элементов. Автор просто прослеживает судьбы людей и судьбы конкретных идей в одной стране на протяжении практически всего XX века. Но только большая исследовательская работа могла создать ощущение такой простоты. И еще. История психоанализа безусловно является частью, моментом истории России в целом - она является особым историческим полем, на котором творится собственная история страны. Вот почему нам очень важен также взгляд человека со стороны, не пристрастный, но и не равнодушный. Мы предлагаем сокращенный перевод фрагмента из последней главы, посвященной некоторым аспектам российского психоанализа на закате горбачевской эпохи.

В 1987 году, через два года после начала реализации столь многообещающей программы политических преобразований Михаила Горбачева под названием «перестройка и гласность», в одной из центральных советских газет («Известия») появилась обширная статья, посвященная психоанализу. Автором статьи был поэт Андрей Вознесенский.

Осмысливая историю отечества, анализируя трагические судьбы советских людей в разные периоды Советской власти, Вознесенский говорил о необходимости признания политической аморальности предыдущих лет, о фальсифицированных учебниках истории, из которых вырезались портреты неугодных власти, о запрете той же властью произведений величайших писателей и поэтов - Ахматовой, Булгакова, Мандельштама, Пастернака. Запреты касались имен и мировой истории, науки, литературы. Фрейд, вспоминал Вознесенский, был одним из тех европейских интеллектуалов, чьи произведения оказывались малодоступными или просто недоступными. Само же учение Фрейда - психоанализ - в клиническую практику не допускался. Вместе с тем известно, что позиция советской официальной науки по отношению к различным формам психотерапии была достаточно терпимой. Не секрет, что немалое количество «диких» психоаналитиков имели частную практику. Не угасала популярность Фрейда как в среде интеллектуалов, так и у молодого поколения врачей и студентов-медиков. И даже среди представителей психиатрии не было единодушия относительно психоанализа.

Но все же новое качество дебаты о психоанализе приобрели только во второй половине 80-х. По мере ослабления всепроникающего партийного контроля даже такой монополист на книжном рынке, как Госкомиздат, позволял в разных своих подразделениях издавать книги, которые в прямом смысле слова совершали революцию в умах.

На фоне столь радикально и интенсивно менявшегося отношения к прошлому и настоящему дискуссии о статусе психоанализа, о судьбах людей, стоявших у истоков его распространения в России, о возможностях его использования в осмыслении прошлого стали носить характер достаточно позитивный.

Дебаты о Фрейде шли в советской медицине еще до Горбачева, но тогда они разворачивались в основном в популярных статьях и потому были более сдержанными и менее полемичными. Фрейдовская терминология встречалась в руководствах по психиатрии и монографиях, но практически всегда без указания авторства. Особенно характерным это было для материалов, имевших отношение к невротическим нарушениям и техникам психотерапии. Большая их часть представлялась в терминах, обусловленных потребностью более изощренно развивать базировавшуюся на социалистических принципах теорию личности. Тем не менее, особенно подавлявшаяся прежде сексопатология была возрождена выходом в свет в 1977 году медицинского руководства, на которое сразу же появился большой спрос, особенно среди читателей, не имевших отношения к медицине.

Наряду с этим публиковались данные о применении психоанализа в изучении проблем мотивации художественного творчества, защищались диссертации, в которых фрейдовский психоанализ получал разностороннее освещение. Немалая заслуга в этом была молодых тогда ученых Автономовой, Добренькова, Лейбина. Работы Бассина и представителей школы Узнадзе оказывали весьма сильное влияние. Четырехтомный труд, выпущенный Грузинской Академией наук к Международному симпозиуму о бессознательном (1979) включил практически все к тому времени разрабатывавшиеся специалистами различных наук темы.

Справедливости ради надо отметить, что публиковавшиеся при Горбачеве материалы по психоанализу не были однонаправленными и единообразными. Одни продолжали по инерции весьма критически преподносить Фрейда без особых попыток как-то по-новому осмыслить его, другие устремились на его защиту. Третьи просто продолжали уже давно начатую работу. Валерий Лейбин, например, акцентировал внимание на проблемах отношения психоанализа к «философской антропологии», экзистенциализму, феноменологии, герменевтике, структурализму, неопозитивизму и «франкфуртской школе».

Фрейд и психоанализ нашли свое место и в советском кино. «Толкование сновидений» Андрея Загданского можно квалифицировать как первый советский документальный фильм, дающий достаточно полные сведения о Фрейде. Кровь и боль людей, переживших войны, революции, репрессии, запреты, равно как и чувства людей, осуществлявших насилие и безудержно стремившихся к власти - переплетались в единое целое в одном и том же человеческом обществе. Идеи тоталитарных государств - будь то фашизм или коммунизм - вели в результате к одним и тем же последствиям. Фрейдовские цитаты удивительно точно интерпретировали документальные кадры. И вынесенные в последних кадрах фильма на весь экран слова «Работы Фрейда не публиковались в СССР с 1929 по 1989 год» для значительной части общества являлись одним из символов переживаемой эпохи.

Следующий шаг в направлении реального изменения позиции в отношении психоанализа отражал изменение настроения всего советского общества в это время, что было особенно заметно в начавших появляться в газетных и журнальных статьях о Фрейде, в частности, в «Известиях», в «Огоньке». Одной из заметных публикаций, напечатанной в «Литературной газете» в начале июня 1988 г., была статья Арона Белкина о возможностях психоанализа. Автор по сути разрушал господствовавшие в недалеком прошлом аргументы антифрейдовской критики. Помещенные на газетной полосе фотография Фрейда, статья Белкина и фрагмент перевода Льва Токарева сартровского киносценария о жизни Фрейда олицетворяли глубокие изменения, происходившие в России.

Профессор Белкин, основатель и руководитель Психоэндокринологического центра Министерства здравоохранения России, утверждал, что после периода широкой популярности Фрейда в 20-е годы, последний подвергался со стороны советской власти серьезным нападкам, приведшим к повсеместным гонениям на психоанализ. Попытки применять психоаналитический метод для лечения пациентов были чреваты репрессивными мерами. Последствия такого подавления, по мнению Белкина, были огромными. Исключив психоанализ, писал автор, власти не только лишили медицинской помощи сотни и тысячи людей, но и свели на нет способность целого поколения творческих личностей работать в своих областях.

Основную проблему Белкин формулирует в своем выводе, что выздоравливать гораздо сложнее, чем заболевать. Выздоровление как всего общества, так и каждого его представителя требует преодоления внутреннего сопротивления и господствовавшего длительное время чувства страха, а также признания каждым своих ошибок и понимания, осознания, осмысления их причин. В этом контексте, полагает Белкин, учение Зигмунда Фрейда сегодня нуждается в новых подходах - с учетом современных достижений естественных и гуманитарных наук.

Остановимся на других исследованиях этого периода, в которых проблема психоанализа рассматривалась в рамках происходящих глубоких социальных изменений. Появившаяся в ведущем советском психологическом журнале статья Леонида Радзиховского под названием «Теория Фрейда: изменение сути» четко очертила контраст между официальным критицизмом в отношении Фрейда в прошлом и возрождением интереса к нему в настоящем. В несколько гиперболизированной по форме, но верном по сути выводе Радзиховский писал, что, начиная с тридцатых годов, Фрейд, с точки зрения официальной психологии, был «преступником №1». Осуждая и порицая Фрейда и его учение, Советский Союз сам себя лишал трудов человека, который «определял лицо психологии» этого века в большей мере, чем кто-либо другой, включая некогда обожествленного академика Павлова. Более того, без психоанализа советское общество оказалось изолированным от развивающегося «ядра человеческой культуры» с его проявлением в литературе, кино, изобразительном искусстве и философии. На Западе Фрейд и его работы стали «универсальным символом культуры XX века», предоставляющим разумные аргументы для критического осмысления и трактовки поведения и мотиваций современного человека. Фрейд, продолжал автор, создал культурную парадигму и портрет бессознательных психических функций, которые могут быть сопоставлены с ньютоновской картиной физического мира. Основоположник психоанализа точно перевел на приемлемый для всех язык символы из сферы бессознательного. Поскольку «великий диктатор» Сталин полностью изгнал эту область знаний из Советского Союза, Радзиховский приходит к выводу, что «авторитарные условия выжили в нашем сознании и сделали его невротическим». Попытка Радзиховского показать взаимосвязь между подавлением психоанализа и свободой личности в Советском Союзе была очевидной.

Данные личных бесед и ознакомление с неопубликованными материалами, десятилетиями пребывавшими либо в закрытых прежде архивах, либо у частных лиц, теперь стали обсуждаться на страницах печатных изданий. Михаил Ярошевский, выдающийся советский психолог, сформировавшийся в жестких традициях коммунистической школы, включившись во фрейдовский ренессанс, обнародовал материалы своей дискуссии с Александром Лурия, одним из пионеров отечественного психоанализа. Лурия говорил ему, что одним из воспитанников руководимого Верой Шмидт детского психоаналитического дома «Международная солидарность» в начале 20-х годов был сын Сталина Василий. Но эта история, хотя и бывшая длительное время «на слуху», не могла считаться убедительно доказуемой.

В это же время появились не публиковавшиеся прежде материалы, посвященные карьере одной из наиболее важных фигур российского психоаналитического движения 20-х годов - Ивана Ермакова. Их большая часть представляла собой личные записи Ермакова, включая восстановленную главу его психоаналитического исследования жизни и творчества Достоевского.

Развивая это начинание, в январе 1989 г. Белкин опубликовал в «Медицинской газете», официальном медицинском периодическом издании, обширную статью, в которой он побуждал своих коллег всех специальностей находить возможности для более широкого клинического использования работ Фрейда.

Был и другой уровень использования методологии психоанализа, также имевший отношение к вопросу о сталинском терроре, от имени многих заданному Надеждой Мандельштам в ее пронзительных мемуарах: «Почему мы это допустили?» Взгляд на гражданина как на жертву, часто бывший ответом на этот вопрос, стал вызывать сомнение благодаря идее, что в терроре участвовало само общество.

Такая интерпретация, использующая психоаналитическую терминологию, была продемонстрирована в пространном эссе, опубликованном на страницах литературно-интеллектуального ленинградского журнала «Нева». Основное положение статьи сводилось к тому, что условия свободы не могли реализоваться в Советском Союзе до тех пор, пока они исходили от общества, исторически зависимого от единоличного «культа власти» лидера, господствующего над остальными. С целью оценки происхождения проблемы авторы статьи Леонид Гозман и Александр Эткинд представили как проверенное предположение идею о том, что сталинский режим был «самой варварской» диктатурой XX века. Он по своей бессмысленной жестокости превосходил даже режимы таких диктаторов, как Адольф Гитлер и Пол Пот. Каков же был смысл столь гротескной и неадекватной войны власти против собственных граждан? Ответом авторов на этот вопрос было то, что тоталитарное устройство может находить одобрение и поддержку именно в соучастии масс. «Понимать власть, писали авторы, а не просто обвинять ее - вот что необходимо для осмысления того, почему наши потребности удовлетворяются таким патологическим образом».

Предваряя это суждение, Гозман и Эткинд проводят анализ советской истории, начиная с революции 1917 года. Обещая светлое будущее одновременно с разрушением устоявшихся основ человеческих отношений, сталинский режим создавал безграничную сеть контроля над любым аспектом повседневной жизни. «Мистификация» использовалась настолько эффективно, что граждане постепенно отказывались от политической ответственности и передоверяли ее «гению лидера». Монополизируя все возможные виды циркулирующей информации, режим создавал вымышленный мир ясности и внутреннего порядка по одну сторону своих границ, и вселенную подозрительных врагов по другую. Власть представлялась как не меняющаяся и милостивая, установленная Сталиным для того, чтобы во все времена решать самые разные проблемы. В конечном счете, убеждают авторы, Сталин установил тиранию, основанную на «любви власти», предлагающую обществу «диктатуру любви». Противостоять режиму означало по сути быть изменником, изначально виновным и не имеющим права на жизнь. Для того, чтобы пробиться через эту структуру, нужны были зачатки новой политической психологии и фундаментальный пересмотр ценностей всего общества. Советские люди должны были осознать результаты своего предыдущего подчинения власти во всех ее формах, создавая новые институты и устанавливая новые социальные отношения, основанные на силе закона.

Психоаналитическая теория из объекта насмешек и атак, направляемых властями, превратилась в критическое оружие против властных структур. Эта тенденция получила дальнейшее развитие в попытке Белкина увидеть психоанализ в качестве барометра свободы в контексте советской истории. Во вступительной статье к изданному под его редакцией сборнику работ Фрейда - одной из первых фрейдовских антологий в СССР после 20-х годов - Белкин писал, что само обращение к идеям Фрейда предполагает новый подход к пониманию российской действительности. Фрейд продемонстрировал, говоря словами Белкина, что человеку стало возможным перестать быть рабом таких своих вожделений, как бессознательные импульсы, обрести контроль над ними и стать подлинной личностью.

Непризнание Фрейда, по мнению Белкина, было одним из выражений того, что советская власть как система понижала эффективность творческой работы для целого поколения людей и уничтожала по существу коллективное прошлое целой нации. В определенной мере Белкин ощутил это на себе, когда сделал первые шаги в направлении психоанализа. Он узнал о Фрейде в начале 50-х от двух своих наставников в Иркутске, столице Восточной Сибири. Там, вдалеке от Москвы, он читал труды Фрейда, которые сохранил в своей личной библиотеке практиковавший в Иркутске психотерапевт Игорь Сумбаев. Белкин работал и с ассистентом Сумбаева, доктором Николаем Ивановым, тайно использовавшим психоаналитическую психотерапию для лечения пациентов с невротическими расстройствами.

В своей статье Белкин рассматривал также разрушительное влияние советской идеологии и ее тоталитарных воплощений как на психоанализ, так и на общество в целом. Белкин напомнил читателям, что советская власть пыталась приспособить психоанализ к своим запросам в 20-е годы. Настоящая угроза пришла не от открытых дебатов того времени, но от институализации тоталитаризма в 30-е годы в нацистской Германии и Советском Союзе, что произошло без какого-то существенного сопротивления со стороны общественности.

Белкин полагал, что нашел объяснение этой ситуации в феномене, который он назвал «социальный Эдип», - процессе, дающем возможность социального соучастия в тоталитарном опыте. В ситуации «социального Эдипа» сыновья объединяются с отцом для того, чтобы убить себя. В понимании динамики этой ситуации Белкин приводит доводы в пользу того, что если Я наполнено ценностями тоталитарного режима, то поверхностная роль сверх-Я диаметрально меняется, она переориентирует на приятие того, что при нормальных условиях может рассматриваться как морально неприемлемое. Белкин делает вывод, что процесс стремится оторваться от взаимоотношений между Я и Оно, «разрушая психологическую интеграцию человеческой личности». И в результате «сверх-Я не терпит прегрешений Я». Люди были способны таким образом доносить на коллег, друзей и членов семьи, совершать преступления от имени государства, оставаясь свободными как от наказания со стороны внешнего мира, так и от угрызений совести.

Само по себе сознание было разрушено, и люди жили в мире иллюзий и «ирреальности», продолжая участвовать в «разрушении культурного наследия прошлого». Выступать против системы было равносильно государственной измене; вести себя лояльно, по законам тоталитарного государства, тоже значило быть преступником. В такой ситуации апатия и индифферентность были единственно приемлемой формой поведения. Независимо от сделанного каждым выбора, у всех отмечалось неуважение к нормам и законам, но ситуация может измениться, если российское общество сможет переступить через свое тоталитарное прошлое. Белкин считал, что возобновленный интерес к Фрейду может весьма способствовать этому процессу.

Попытки Белкина реабилитировать психоанализ не остались незамеченными на Западе. Одни отнеслись с недоверием и подозрением к происходящим процессам в России, в частности, относительно психоанализа, и даже усматривали в этих процессах лишь очередную уловку, а не реальную перспективу возрождения идей Фрейда в Советском Союзе. Другие, как, например, газета «Нью-Йорк тайме», опубликовавшая большую часть статьи Белкина из «Литературной газеты», предварила ее следующим комментарием: «Доктор Белкин не сказал этого, но, давая интеллектуальное обязательство вернуться к Фрейду, советская психиатрия, репутация которой серьезно пострадала из-за непрекращающихся сообщений о преследованиях диссидентов, может снова заслужить международную поддержку».

Статья Белкина была частью широкого публичного обсуждения, касающегося Фрейда, психоанализа и советской истории. В историческом плане наиболее поразительным аспектом этой дискуссии было возвращение к тому, что уже звучало в самых первых советских дебатах на эту тему в 20-е годы. Тогда последователи Фрейда попытались соединить психоаналитическую теорию с марксистской идеологией. У советских фрейдистов в соответствии с условиями, в которых приходилось работать, выбор был невелик: без одобрения властей их инициативы были обречены. В изменившихся обстоятельствах конца 80-х, при Горбачеве, психоанализ не просто снова стал признаваться, но и использовался для демонстрации своего полного несогласия с марксизмом.

Оглядываясь на историю русского психоанализа можно сказать об уникальности его развития. Например, нигде больше психоанализ официально не провозглашался трижды. Первое Русское психоаналитическое общество прекратило свое существование на фоне потрясений первой мировой войны и революции 1917 года. В 1921-м оно было восстановлено под эгидой Государственного психоаналитического института в Москве с согласия большевистских властей. Запрещением психоанализа в 1930-м завершается этот период, и совершенно новая ситуация возникает в 1989 году, когда появилось несколько конкурирующих обществ и институтов.

Еще один штрих к вышесказанному: ни в одной стране не существовало психоаналитических институтов, поддерживаемых государством и финансируемых правительством. Психоаналитики на Западе всегда и повсеместно действовали в контексте капиталистической экономики, где прибыльная частная практика и конфиденциальность взаимоотношений «врач - больной», если и не гарантировалась, то хотя бы обуславливала стиль профессиональной деятельности. Правительства нигде не оказывали и не оказывают на это заметного влияния. В таких условиях, в общем-то, и работали первые фрейдисты в дореволюционной России, хотя и роль государства там перед первой мировой войной была более существенной, чем в большинстве европейских стран. Однако ситуация радикально изменилась после прихода к власти большевиков в 1917 году. Психоаналитики не смогли в новом обществе организовать частную практику, но заинтересованность со стороны государства вызвать смогли и получили государственную поддержку. Немалая заслуга в популяризации и признании психоанализа принадлежала высокопоставленным членам партии, в частности, Троцкому и Луначарскому.

Государственная поддержка, однако, означала зависимость от государства. Это подтверждает документ об организации Государственного психоаналитического института, где было указано, что государство оставляет за собой право прекратить работу института. Этим правом оно и воспользовалось в конце 20-х. Трудно найти какой-либо другой пример, когда власть налагала запрет буквально на всю структуру психоаналитической работы - от амбулаторной практики до журнальных публикаций. Нечто подобное было только в нацистской Германии, но даже там, в Берлине, продолжал, хотя и в существенно искаженном гитлеровской властью виде, работать Психоаналитический институт, будучи, правда, полностью укомплектованным «благонадежным» и готовым к подчинению персоналом.

На протяжении многих десятков лет советские политики и ученые вели безжалостную «идеологическую борьбу» против взглядов Фрейда и их влияния. Партийные руководители отчетливо понимали, что психоанализ представляет собой вызов всему послереволюционному устройству России. Никакое другое правительство в XX веке не уделяло идеям Фрейда столь пристального внимания, критического или какого-то иного, как это делал советский режим. Но какую же угрозу представлял собой психоанализ в Советском Союзе, если он удостаивался такого внимания даже после того, как были уничтожены все его государственные структуры, просуществовавшие легально всего лишь несколько лет? Против психоанализа выдвигались самые разные доводы. Одними критиками работы Фрейда расценивались как слишком «идеалистические», что подразумевало, что они противоречат научному эмпиризму, равно как и историческому материализму. С точки зрения других, в психоанализе доминировал «физиологический редукционизм». Согласно этому обвинению, Фрейд «биологизировал» психологию, сведя объяснение всех форм поведения человека к инстинктивным побуждениям. Еще одним основанием для неприятия психоанализа было то, что Фрейд и его последователи противопоставляли нейрофизиологию психиатрии. Не принималась некоторыми и фрейдовская трактовка проблемы сексуальности. Кроме того, высказывались опасения, что влияние фрейдовского учения может распространиться помимо психологии и психиатрии на другие области науки и культуры - философию, эстетику, искусство, социологию, литературу и историю. Такая тенденция расценивалась как одна из наиболее «опасных форм буржуазной идеологии», против которой советская наука обязана была выступать. Более того, считалось, что психоанализ мог быть опасным для здоровья народа, поскольку он отвлекал внимание от реальных возможностей медицинской помощи. Но, пожалуй, наиболее грозное обвинение сводилось к тому, что психоанализ оказывает «деморализующее влияние» везде, где бы он ни применялся. Звучали обвинения, что психоанализ поощряет нездоровые тенденции среди молодежи и декадентствующих представителей искусства. Иными словами, Фрейду надлежало взять на себя ответственность за то, что именно он портит молодежь, причем в гораздо большей мере, чем это когда-то приписывалось самому Сократу.

Фактически отношение к психоанализу становилось емким символом, характеризующим «эксклюзивные» проблемы советской системы. При этом необходимо отметить, что исследовать уникальный советский эксперимент, полагая, будто все сделанное советским народом было продиктовано лишь его страхом перед сталинским террором, возможно и удобно, но чрезмерно упрощает реальную историческую ситуацию. Большевики вначале победили, а затем удерживали власть не только благодаря насилию, но и благодаря добровольному участию широких масс, поверивших в революционную идеологию и воодушевленных возможностями постимпериалистического постбуржуазного социалистического общества. Есть основания полагать, что некоторые из этих людей прекрасно понимали, на что может быть похожим этот новый порядок. Тем не менее, большинство предпочитало верить в руководящую роль партии, посвящая себя служению будущему, и даже принося себя ему в жертву. Убедиться в существовании этого феномена можно было не только в минуты партийных митингов тех лет, но и знакомясь с произведениями «новой культуры» того времени -новаторскими плакатами, фильмами, «народными» спектаклями, творениями литературных школ и заводских драмкружков.

В этой ситуации остро встал вопрос (причем отнюдь не только в теоретическом плане) о соотношении коллективного и индивидуального. От расстановки акцентов зависело практическое определение места и роли партии в политической иерархии власти. Большевистская власть встала на «защиту» вновь провозглашенных ценностей социалистического общества от враждебных идей, которые идентифицировались с индивидуализмом, граничащим с разрушительной стихией, хаосом. Русские психоаналитики, пережившие предреволюционный период, были вынуждены приспосабливаться к этой ситуации, сталкиваясь со все более сужавшимся спектром возможных альтернатив.

Вместе с тем и в предшествовавшие революции годы, когда сообщения о работах Фрейда и их переводы впервые появились в России, ситуация в целом тоже была весьма непростой. Первое поколение аналитиков было заинтересовано прежде всего в установлении психотерапевтической клинической обстановки в России в соответствии с направлениями, развиваемыми Фрейдом и его первыми последователями в Европе. Занимаясь лечением и публикуя свои статьи в психиатрических журналах, они не были избирательно ориентированы только на теории Фрейда. Осипов, Вульф, Шпильрейн, Ермаков и их коллеги использовали тренинг и лечение как по Юнгу, Адлеру и Штекелю, так и непсихоаналитические техники, наподобие рациональной психотерапии Дюбуа.

Парадокс состоял в том, что на демократическом Западе психоаналитические институты и общества наделяли своих лидеров, по крайней мере, отчасти, харизматической властью. Психоаналитики в авторитарной России как до 1917 года, так и после никогда не копировали и не насаждали западных принципов лидерства, характерных для Зигмунда Фрейда в Вене, Карла-Густава Юнга в Цюрихе, Карла Абрахама в Берлине, Шандора Ференци в Будапеште, Жака Лакана в Париже, Анны Фрейд и Мелани Клейн в Лондоне.

Итак, после революции психоаналитическое сообщество должно было решать весьма серьезные проблемы взаимоотношений с властью. Большевистская партия с первых шагов предпринимала самые серьезные усилия для придания создаваемой властной системе такой идеологической окраски, которая заведомо оправдывала бы все дальнейшие шаги, предпринимаемые во имя довольно неопределенного революционного порядка. Выдвигались жесткие идеологические требования, которым широкие массы должны были просто неукоснительно следовать. «Культурная революция» являлась частью этой программы. Создание новых, пролетарских, ценностей сопровождалось нападками на весь «буржуазный строй», который отождествлялся как с Западом в целом, так и с царским строем. И хотя в годы нэпа эти ценности были заметно ослаблены, в период вплоть до 30-х годов они стали нормой или даже превратились чуть ли не в традицию. Тоталитарное государство устанавливалось, вольно или невольно, с помощью самих же членов общества - контроль во всем и над всеми во имя революционного порядка. Установленная система власти не вызывала особого сопротивления со стороны общества, ибо понималась как составляющая борьбы против прошлого, против капиталистического прошлого. Все это сопровождалось мифологизацией самого процесса установления порядка. Запад преподносился при этом не только как полярное коммунизму общественное устройство, но и как угроза. Психоанализ, помеченный ярлыком «импортировано с Запада», легко вписывался в эту объяснительную схему. И совсем не случайно в «биографии» советского психоанализа хочется отметить два момента, которые поистине можно назвать историческими - период нэпа в 20-е годы, и период горбачевской перестройки - когда психоанализ «работал» по своему назначению как психологическая теория и как терапевтическая модель. В каждом из этих случаев отмечалось ослабление напряжения в отношениях с Западом, и ценности советского коллективизма не противопоставлялись слишком категорично личным интересам. Психоанализ, конечно, не был единственной теорией, претендовавшей на научное объяснение природы человеческой личности, но его интерпретация реальности, казалось, могла отвечать самым разным потребностям и запросам общества - и практическим, и теоретическим.

Другая возникшая перед психоанализом проблема в Советском Союзе сводилась к конфликту по поводу того, как интерпретировать прошлое. Одним из главных свойств советского коммунизма было постоянное видоизменение истории. Власти создавали национальный повествовательный эпос, обусловленный специфической трактовкой классовых отношений в истории. В основу бралось то, что с приходом большевиков к власти на исторической сцене будто бы началась новая эра. Ее основной особенностью считалось то, что низшие слои общества, интересы которых представляет победившая политическая партия, принимают мантию власти у тех, кто раньше был их хозяевами, ликвидируя тем самым эксплуатацию и несправедливость. Для придания правдоподобия мифу о переходе от капитализма к социализму задолго до того, как это представится возможным, история России и всего мира редактировалась и преподносилась таким образом, что коллективные ценности получали наивысший приоритет.

Это ставило перед психоаналитиками-практиками сложную задачу. Они создавали собственные мифы, но совершенно иным способом. Вместо марксистского взгляда на «манихейскую» классовую борьбу героических пролетариев (и руководящей ими партией) против своих капиталистических врагов, как внутренних, так и внешних, фрейдисты выдвигали на первый план межличностный или внутриличностный конфликты. Психоаналитиками преследовалась цель снять пласты вытеснения пациента для того, чтобы лучше понимать и сдерживать, к примеру, мазохистические или садистические паттерны поведения. Однако процесс этот приобретал более запутанные формы из-за того, что, как уже отмечалось, каждый член советского общества в определенной степени получал удовольствие от деструктивного поведения. Сказанное, подчеркнем, относится не только к отдельному индивиду, но и ко всему его окружению. Таким образом, в ходе своей работы психоаналитики вступали в жесткое противоречие с идеологией марксизма-ленинизма, который постулировал приоритет социального контекста с целью окончательного завершения классовой борьбы под контролем партии. И, несмотря на все попытки советских психоаналитиков достичь хоть какого-то компромисса с властью, какие-либо иные взгляды на соответствующую проблематику были просто невозможны.

Возвращение психоанализа и переиздание трудов Фрейда в конце 80-х годов было частью программы переосмысления истории, места личности в истории собственной страны, соотношения коллективного и индивидуального. В последние годы пребывания Горбачева у власти не проходило и дня без очередных разоблачений «преступлений сталинской эпохи», «застоя», коррупции и лживости советского режима. Советский Союз разрушал сам себя. Он не в состоянии был контролировать выпады против себя, как и не мог существовать вне этого контроля. Психоанализ играл определенную роль в последний период существования Советского Союза и как методология интерпретации прошлого, и как часть повторного утверждения ценностей индивидуализма во всем обществе.

Вместе с распадом Советского Союза в 1991 году началась совершенно новая глава в эволюции российского психоанализа, предмет которой уже выходит за пределы рассмотрения этой книги. В новых политических условиях психоанализ стал в состоянии действовать как клиническая дисциплина без тех ограничений, которые он испытал на протяжении многих десятилетий, но и без той государственной поддержки, недолго оказывавшейся ему в начале 20-х годов. Время покажет: либо вновь обученные русские психоаналитики, наподобие первых российских последователей Фрейда в дореволюционные годы, будут следовать более близко западным стандартам, либо станут, как их предшественники б послереволюционную эпоху, создавать совершенно новые направления, могущие стать уникальным вкладом в эту область знания.

Сокращенный перевод А. Литвинова