И.С.Сумбаев
По толкованию академического словаря русского языка, символ – это знак, изображение какой-нибудь вещи или животного для обозначения качества предмета; в понятие символа входит, не поглощая его художественный образ, или аллегория, или сравнение. (Этн. словарь Брокгауза и Эфрона, том 58-й, стр. 911).
В современной психологии и психопатологии этому понятию о символе и символике вообще придано более конкретное содержание, а также внесены известные изменения в зависимости от приложения в другой области. По З.Фрейду, сущность символики сновидений состоит в сравнении, однако отмеченном некоторыми особенностями, где имеют место известные ограничения как со стороны выбора символизируемых представлений, так и символизируемого содержания. Приходится также согласиться, добавляет он, что сравнение сливается с понятием о замещении одного элемента другим, об изображении и т.п. и приближается даже к понятию о намеке. По Шильдеру (Schilder), символами служат те представления или мысли, которые родственны первоначальному предмету, подлежащему изображению, либо как представление, либо по эмоциональной окраске. Но он полагает, однако, что определенную роль при этом играет также пространственная и временная близость подлежащего изображению предмета с продуктами замещения. Блейлер (Bleuler) просто определяет символы как понятия, имеющие одну или некоторые одинаковые составные части, а Вернер (Werner) и Шторх (Storch) сближают понятие о символе с метафорой.
Все это говорит о том, что понятие о символическом является очень широким и не совсем строго очерченным. С другой стороны, и границы приложения символики чрезвычайно обширны. Прежде всего, сам язык и письменность представляют собой не что иное, как знаки, символы тех или иных предметов или отношений. Несмотря на крайне расплывчатые, колеблющиеся представления о символическом в области искусства, все же несомненно, что значение символики в этом направлении очень велико, в особенности в литературе и живописи. Помимо таких ярких, красочных символов, как «Синяя птица» М.Метерлинка, «Некто в сером» Л.Андреева, «Красный цветок» В.Гаршина и т.д., мы находим в поэзии французских символистов, как Ш.Бодлэр, П.Верлен, и русских, как К.Бальмонт, А.Блок, А.Белый
). стремление передать путем «одних оттенков», «смутных песен», «музыки слов» то значительное, символом которого они являются. Значение символики в живописи импрессионистов, кубистов, футуристов и представителей родственных им направлений настолько очевидно, что без учета этого момента их произведения делаются совершенно неполными. Мифы и народное творчество также полны символических образований. В народных верованиях и обычаях имеются многочисленные примеры того, что сами предметы и действия приобретают символическое значение (обряды, гадания и пр.). Если идти от этих остатков прошлого в самую историю человечества, то, прежде всего, наталкиваешься на средневековье с его обильными, отнюдь не только религиозными символами, буквально пронизывающими всю жизнь (Бицилли и др.).
В жизни примитивных народов символическое и магическое становится неотделимой частью их миропонимания и мышления и приобретает иной характер – Тайлор (Tylor), Вундт (Wundt), Леви-Брюль (Levy-Bruhl), Вернер и пр.
В детской психике также встречаются явления, близкие к символическим, и прежде всего в играх (см., напр., Ст.Холл (St.Hall) и др.)
Что символика играет особенно выдающуюся роль в области сновидений, без знания каковой понимание смысла сновидений вообще во многих случаях становится невозможным, это прекрасно показали исследования Фрейда, Штекеля (Stekel) и др. Остатки символических отношений еще можно встретить в сфере абстрактного мышления и философии (хотя бы в учении Платона о «мире идей»).
В области психопатологии, особенно при шизофрении, на символические явления обратил внимание целый ряд исследователей – Э.Блейлер, К.Г.Юнг (Jung), Шильдер, Шторх, Г.Кречмер (Kretschmer).
Казалось бы, что невозможно найти такой принцип, такой исходный пункт и при том чисто биологический, который позволил бы объединить в нечто целое эту пестроту фактического материала. И все же, как это будет видно ниже, подход с точки зрения психологии развития вносит значительную ясность в этот вопрос. По преимуществу Э.Геккель (Е.Hackel) со своей яркой формулировкой так называемого «биогенетического» закона («онтогенез есть краткое повторение филогенеза») дал толчок в направлении сопоставления развития человека с развитием его рода. В дальнейшем было выставлено аналогичное положение и в отношении психического: душевное развитие индивидуума есть сокращенное развитие человечества (Cт.Холл и др.). Вундт, Мейман (Meumann) оспаривают это положение отношении развития языка, рисования и т.д. В.Штерн (W.Stern) более осторожно говорит о «генетических параллелях». З.Фрейд проводит аналогии между сновидениями и психикой примитивных народов. В области психопатологии К.Г.Юнг показал аналогию формирования симптомов шизофрении и элементов сновидений, шизофренических фантазий и архаических мифологических образований. З.Фрейд в своей работе «Тотем и табу» проводит параллель между известными идеями примитивных народов (волшебство и представления табу) и соответствующими представлениями невротиков.
С точки зрения психологии развития подходят для объяснения многих психопатологических явлений также Э.Блейлер, Г.Кречмер, Шильдер, Шторх, Вернер и др. Равным образом и мы будем придерживаться в изложении символики при шизофрении точки зрения психологии развития. По мнению Г.Кречмера, особенную важность имеет анализ продуктивной симптоматики тех единичных шизофреников, которые обладают в отношении своих символов также и сознанием их значения. Он полагает, что подобные пациенты представляют большое значение для надежного эмпирического анализа символов у тех шизофреников, которые не осознают их значения, так же как и для анализа образования представлений у здоровых людей.
Мы наблюдали одного больного шизофренией, который вполне отвечал указанному требованию в смысле сознания значения своих символов и другого пациента, где значение символов, не будучи осознаваемым самим больным, все же вполне понятно для нас, интересное тем, что позволяет более глубоко уяснить сущность и типы символики и роль последней в психике шизофреников.
Первый случай
Больной П., 26 л., с незаконченным средним образованием, поступил в клинику 11 октября 1928 г. О начале своей болезни П. рассказывает следующее. Приехав в Иркутск, чтобы учиться, он поселился в частной квартире, в которой также проживала студентка С., с которой П. познакомился, а впоследствии увлекся ею и собирался на ней жениться. В отношении к нему студентки П. усматривал какую-то игру, выражавшуюся в том, что она рекомендовала себя то студенткой, то кем-нибудь еще. В скором времени приехал ее муж с товарищем, рабочим Ф. В первую ночь с приездом гостей П. совершенно не мог спать, так как ему казалось, что поселившийся в соседней комнате Ф. через стенку влияет на его мысли. Это влияние сказывалось в том, что Ф, приводил в порядок хаотические мысли П. и дал понять, что ему нужно оставить студентку С. и стремиться вступить в коммунистическую партию. На утро это влияние продолжалось, внешне выражаясь в покашливании и других незначительных звуках, доносившихся из комнаты Ф. О том, чтобы П. бросил старую жизнь и начал новую, говорили и другие обстоятельства, как-то: смена в очередях старых лиц новыми, газеты и журналы в Красном уголке, статьи, содержание которых можно было понять двояко и т.д. По возвращении с биржи труда, куда П. отправился за получением службы, влияние на него Ф. продолжалось. Последний, делая вид, что читает газеты, в действительности направлял его мысль и заставлял вспоминать то, что он пережил раньше: он возбуждал в нем последовательность мысли и решимость. Когда они с Ф. стали ходить по комнате вместе, то П. чувствовал большой подъем, было радостное чувство, какого раньше он никогда не переживал, особенно, когда в голову приходила нужная мысль. В результате этих влияний П. вымел свою комнату и выбросил сор, подтверждая этим, что все грязное из своей жизни он выметает, при этом каждая соринка символизировала собой ошибочную мысль или действие; выбрасывая сор, он освобождался от последних. Затем П. выбросил из окна своей комнаты одеяло, как бы освобождаясь этим от объекта своего увлечения гражданкой С. При этом он разбил балалайку из того соображения, что музыку следует отбросить, так как впереди предстояла большая и серьезная работа самосовершенствования. Поэтому же он изорвал деньги – «деньги больше не нужны».
Тут Ф. так расположил его мысли, что конечным логическим их звеном явилась мысль выбежать из комнаты голым, что он и сделал, символизируя своей наготой начало новой жизни.
В клинике, когда врач при исследовании стереогностической чувствительности давал больному в руки замок и ключ, это обозначало П., что в будущем его ожидает тюрьма. В палате больной обычно ходил в одиночестве, временами неожиданно останавливался, как бы застывая с напряженным выражением лица oт какого-то внутреннего внимания Окружающие П. больные своим видом, мимикой, движениями и поступками воплощали для него собой отдельные черты собственного характера. Один больной, например,, который был очень здоров: «большая дубина» –изображал увлечение П. физкультурой; другой – тупость и бесхарактерность, которую он подчеркнул тем, что так же, как П. , сразу раздал другим больным полученную в своей передаче махорку; третий больной изображал желание П. учиться или, точнее, получить «ученую» специальность.
В течение двух-трех дней больного поглощали следующие мысли. Необходимо затопить печь в их палате, к этому следует привлечь больных, которые изображают собой лошадь или ведро (для П. это одно и тоже понятие), дрова. Одного больного следует убрать – он изображает вилку, но на диалекте окружающих больных он называется кальсонами, эти кальсоны нужно вытащить из сапога, а сапоги – это дрова: поэтому последовательно в процессе игры этот больной должен получить песенник, находящийся у другого больного, и быть удаленным из отделения. Далее, в палате лежат больные которые изображают воду, цветок, землю, дальнейшее развитие цветка. Земля – центр, самое главное; остальные – тоже необходимые элементы, но не столь важные. Один цветок борется с другим, почему – еще не выяснено, только один цветок в результате борьбы должен жить. Вилка, кроме того, представляет цветок и ее придется также выбросить.
Смысл этой игры заключается, по мнению П., в том, что больные изображают отдельные черты его характера, и в результате борьбы ненужное будет удалено; те же больные одновременно изображают также воду, землю, цветы и т.д. Одна печь символизирует работу, другая – учебу. Самую важную роль играют ведро, лошадь, горшок; роль же цветов не столь существенна, они могут быть без ущерба удалены. Это игра, но ведь и жизнь своего рода игра. Психоз, по словам П., с каждым днем принимает определенные формы. Скорее это является не умственным расстройством, а какой-то своеобразной жизнью. В дальнейшем у П. возникают мысли, что над ним подсмеиваются, находят самые слабые стороны в его личности и делают замечания, вроде того, что у него «горит макушка».
Второй случай
26-летний шизофренник-хроник У, с неярко выраженным кататоническим симптомокомплексом, но с негативистическими тенденциями, широко захватывающими и умственную сферу, высказывает временами любопытные суждения, в которых он отождествляет различные понятия или предметы, при чем в некоторых случаях между ними устанавливаются как бы символические отношения.
Вот многочисленные образчики подобного рода рассуждений больного. Отец – это человек, мальчишка-ли, зубр («если он будет тыкать, то что-нибудь получится, дитя может получиться»), отца можно запрягать куда-нибудь, сбрую надевать. От женщины может что-нибудь произойти: букашка какая-нибудь, ребенок, дитя, животное, птица, орел какой-нибудь двуглавый – ведь он хитрый тоже бывает: рожками-то, булавками-то, ведь он все понимает. Хищный, хитрый человек – поэтому двуглавый орел; человек может летать, куда придумает. Женщины и мужчины – одно и то же; отрастить мужчинам волосы, и мы станем женщинами. Называет человека волком, собакой, лошадью, верблюдом и, наоборот, перечисленных животных – человеком.
Человек – это маленький конек стоит,… то конь, то верблюд – «А разве ты на верблюда похож?» – «Форменный верблюд, сохатый ходит по лесу». Руку можно назвать лапой, но также крылом, плетью, молотком. На вопрос, нельзя ли назвать ее, например, головой, отвечает с некоторым раздражением: «Голова, ведь вот она (дотрагивается до головы врача), голова есть голова». Очки врача – это рога, которыми он слушает. Ноги – это лошадь, валенки, сапоги. Нос или зрачок одно и то же, – это свистулька, в которую человек свистит, говорит, когда ложится или маленькая ширмочка. Уши можно назвать маленькими копеечками; пальцы – маленькими коготками, когтями или лапками. Волосы – это грива, платочек; сердце и легкие – одно и тоже. – «А сердце часами назвать можно?» – «Можно». – «А еще?» – «Печенками, селезенками... Соски – это родные значки. Лампочка – это метлячек, цветок, что-ли… цветок есть такой. Мухи – это поплевки, потому что они везде лазяют, пачкают, плюют. Когда человек поет, то можно сказать, что он знает что-нибудь. Думает, дремлет – все равно он умствует что-нибудь: пишет, работает, занимается. Несмотря на негативизм больного, можно выяснить, что он ограничивает круг возможностей для идентификаций. Например, ноги можно назвать лошадью, а руки нельзя; сердце возможно назвать селезенкой, а крылом нет. Говоря о том, где у него помещается любовь, он указывает на подреберье и забирает рукой в этом месте кожу в складку.
Прежде, чем произвести более или менее детальный анализ приведенных выдержек из историй болезней, следует уяснить, исходя из данных выше определений З.Фрейда, Шильдера и Э.Блейлера, в какой мере можно говорить здесь о символических явлениях. Даже при общем суммарном впечатлении видно, что в психопродукции обоих больных имеют место и замещения одного элемента другим, и изображение одного элемента при помощи другого (З.Фрейд), и родственность символов первоначальному об'екту (Шилдер) и наконец, наличие одинаковых составных частей в сравниваемых элементах (Э.Блейлер).
Однако, можно отметить и существенную разницу в характере символики у разбираемых больных. У первого имеется ряд абстрактных понятий: ошибочные мысли, работа, учение и т.д., символизируемые при помощи или образных представлений, или конкретных предметов и действий. У второго больного, наоборот, объектами замены являются по преимуществу конкретные предметы, часто отдельные части человеческого тела (рука, нога, нос и проч.). Это более походит на ту символику, которая нередко встречается в сновидениях (например, мужские гениталии и их репрезентации). Здесь объект замены не более абстрактен, чем замещающие его элементы (рука-молоток; нос-зрачок и т.д.). Иногда бывший замещающий элемент делается замещаемым объектом и наоборот (человек-волк, верблюд, собака, животные-люди). По существу имеется, следовательно, ряд элементов, содержащих в себе одинаковые составные части. При желании можно даже подобный вид замены одного элемента другим и не называть символикой, однако, поскольку, например, в сновидениях к аналогичным явлениям прилагается этот термин, нет оснований (по крайней мере в настоящее время) заменять последний на новый. Ввиду указанной разницы в характере символики у обоих больных, нам представляется более уместным рассмотреть последнюю у каждого отдельно, а затем уже сделать известные сопоставления и общие выводы.
Классифицируя символы, встречающиеся у больного П., можно разбить их (за исключением известной части символов, о чем будет говориться особо) на три группы: одна относится к сфере восприятия (конкретные предметы – соринки, одеяло, балалайка), другая – к области представлений (образы ведра, цветка, дров, вилки), и, наконец, третья состоит из тех или иных действий (выбрасывание сора, одеяла, раздевание, уничтожение денег).
Конечно, указанное разделение является до некоторой степени искусственным, так как в части случаев, например, сор и выбрасывание его, все соединено в одно неразрывное целое, но все же это разграничение имеет известный смысл, поскольку оттеняет ту особенность символики шизофреников, что здесь символами, в отличие, например, от символов сновидения, являются не только представления, но и сами предметы и действия. Это обстоятельство, кроме того, особенно подчеркивает конкретный характер символов шизофреников. В части символики больного П. есть еще некоторая любопытная особенность, которая заключается в том, что окружающие больного сами становятся символами для изображения тех или иных качеств его характера: например, один изображает его увлечение физкультурой, другой – бесхарактерность, третий – желание учиться и т.д. Хотя при этом личность П. весьма своеобразно и красочно, распадается на отдельные части, не происходит идентификации его личности с окружающими больными, а лишь последние своим видом символизируют известные черты его характера. Те же больные одновременно изображают собой также ведро, лошадь, дрова и т.д. Во всяком случае, все его символы носят наглядно-конкректный характер, тогда как объекты символизации или, как выражается З.Фрейд, «символизируемое содержание», состоит преимущественно из абстрактных понятий (ошибочная мысль, работа, учение и т.д.).
Выяснив более или менее характер символов и символизируемых объектов, встречаемых у разбираемого больного, очень важно также ответить на вопрос, в каких отношениях они находятся, что является между ними связывающим звеном?
Что, например, общего между соринкой и ошибочной мыслью?С большой вероятностью можно считать, что связывающий момент заключается в представлении, что и соринка, и ошибочная мысль есть нечто мешающее, «вредное», от чего следует освободиться, как от не соответствующих элементов для данной сферы явлений. Соринка представляет собой в этом отношении как бы образное изображение ошибочной мысли. Для передачи таких абстрактных понятий, как учение и работа, П. пользуется образными представлениями топящихся печей. Здесь объединяющим моментом является прежде всего, надо думать, представление о динамичности, данное абстрактно в символизируемых объектах и наглядно-конкретно в их символах. Это следует уже из того, что П. пользуется не просто символами печей, а именно печей, находящихся в действии, он привлекает к их топке тех больных, которые символизируют соответствующие целям учения и работы качества характера П. и одновременно изображают собой необходимые при этом орудия и материалы. Если подходить более детально, то можно сказать, что как при учении и работе, так ипри топке печей, происходит превращение энергии, придание сырому материалу известной формы и т.д. Во всяком случае, из этих примеров видно, что символы помимо своего конкретного характера еще образно изображают собой те или иные стороны символизируемого объекта.
В случае, однако, когда одеяло символизирует гражданку С., уже нельзя говорить, что этот символ представляет образное изображение последней, одеяло здесь скорее родственно символизируемому объекту в смысле эмоциональной окраски, имеется как бы намек на их пространственную смежность при известных условиях, быть может, на общую для них способность «согревать», каковая приписывается женщине, например, в вульгарном выражении: «согрей меня» и т.д.
Нечто аналогичное встречается также и в мышлении примитивных народов. Так, например, аборигены Новой Гвинеи выражают понятие собственного стыда словами «лоб меня кусает». Подобным же образом негры племени банту употребляют для выражения мужества фразу «сердце крепко висит под ребрами». Здесь такие наглядно-конкретные выражения, как «кусание лба» и «крепко подвешенное сердце», символизируют собой, как для нашего больного абстрактные понятия стыда или мужества. Аналогично этому у северо-американских коренных жителей вылетающая из тела душа образно изображается в виде похожей на птицу фигуры человека, который сидит на корабле и изо рта его вылезает змея (заимствовано у Г.Кречмера). Островитяне Южного озера посредство слова bum обозначают и колыхание пламени, и также одновременно смущение. В детской психике также можно найти примеры подобной символики, где конкретные образования наглядно замещают собой абстрактные понятия. В этом отношении очень любопытны данные, приводимые К.Эллис и С.Холл. Речь идет об одной девочке, в играх которой кукол заменяли разнообразные цветы. При этом цветы печеночники казались ей хрупкими детьми, о которых нужно заботиться, но которые скоро опускают головки и вянут. Фиалки же были живы и решительны – это немногие из тех, которые любили веселье и с которыми можно было играть. Анютины глазки были благожелательно-живым и ярким цветком-ребенком; роза – более взрослой сестрой, милой, всегда прелестно одетой, с природными хорошими качествами, но при этом их кузины – анютины глазки часто вели себя дурно и не желали играть и т.д.
У этой девочки, таким образом, цветы и их физические качества символизировали собой детей и взрослых с индивидуальными духовными чертами характера. Среди богатой символики сновидений наглядно-конкретные символы также в некоторых случаях становятся на место замещаемых ими абстрактных представлений. Так, например, в разбираемом Г.Кречмером сновидении Бисмарка возвышающаяся отвесная скала, преграждающая путь кайзеру, символизировала собой то «суровое сопротивление», которое окружало его на «высокопоставленном, опасном посту».
Нечто иное мы находим в символике второго больного, ибо здесь не абстрактные понятия, а по преимуществу те или иные конкретные предметы, как, например, отдельные части собственного тела, становятся объектами замены конкретными же элементами. Однако и здесь имеет место и сравнение одного элемента с другим, и изображение одного предмета при помощи другого, и наличие в них одинаковых составных частей.
Разберем, однако, на отдельных примерах связывающие между этими элементами моменты. Что общего, например, между ногами и их символами – лошадью, валенками, сапогами. Очевидно, что общее заключается в суммарном представлении, что все они имеют известное отношение к передвижению. Больной отождествляет волосы с гривой и платочком, по-видимому, потому, что и то, и другое покрывает голову или в силу того, что их внешний вид производит на него одинаковое впечатление. Он объединяет в одно целое нос, зрачок и маленькую ширмочку, ибо для всех них характерно наличие отверстия. Сюда же он пристегивает и свистульку, но уж не столько в силу того, что в ней также есть отверстие, а потому, что она издает звук, похожий на свист носа. Он замечает известное сходство между рукой-лапой, крылом, молотком и плетью, и этого вполне достаточно, чтобы их идентифицировать. Во всяком случае, во всех примерах красной нитью проходит, с одной стороны, наличие какого-нибудь, часто не существенного, общего представления между сравниваемыми элементами, а с другой – достаточность этого момента для их идентификации. И опять-таки в психике первобытных народов, ребенка и в сновидениях имеются аналогичные явления, относящиеся к подобному же типу символики. Так, например, некоторые примитивные народы называют зонтик летучей мышью, потому что движение и цвет его соответствуют аналогичным действиям летучей мыши и, следовательно, оба предмета производят в этом отношении одинаковое впечатление. Жители Буйны в Меланезии употребляют слово kumo для обозначения стебля и попугаев. Такого несущественного общего признака, что двое белых носят желтые сапоги, достаточно для Loango-Kuste, чтобы первые считались братьями. В играх детей точно так же часто куклу, которая символизирует собой ребенка, заменяют предметы, имеющие с ней самое отдаленное сходство. Подушки, палки, бутылки, колосья, цветы, земляные орехи, глиняные трубки, кресла, стулья, пуговицы, яблоки, огурцы и т.д. – все это в некоторых случаях служит куклами для детей. Иногда для большего сходства с куклой подушка, например., перевязывается ремнем, а вместо рубашки употребляется шаль (К.Эллис и С.Холл). Крамосей (Crumaussel) сообщает про одного ребенка в возрасте двух с половиной лет, который говорил «le luit» не только про молоко, но также про черные и красные чернильные бутылки, про соль – и именно потому, что они вытекали из отверстия солонки, как белое молоко. Другой ребенок называл булавкой поднятую с пола крошку хлеба, муху, гусеницу; по-видимому, он обозначал этим именем всякую маленькую вещь, которую берут пальцами.
В сновидениях также встречаются многочисленные примеры подобной замены одного предмета другим, особенно в области сексуальной символики. Так, например, женские груди изображаются в сновидениях при помощи яблок, персиков и вообще плодов; мужской половой орган символически заменяется сходными с ним по форме палками, зонтиками, кольями и т.д. Обобщая все эти примеры символизации, относящиеся к разным психическим сферам, видно, что общим для всех является замена одного конкретного элемента другим по типу как бы образования родового понятия, хотя не всегда вполне логически выдержанного. Однако ближайшие динамические факторы, производящие эту замену, по-видимому, могут быть различными.
В отношении разбираемого больного У. нам кажется, что наибольшая роль в его переживаниях принадлежит негативизму, который особенно деятельно проявляется у него в чисто умственной сфере. Негативистические тенденции толкают его на путь замены одного предмета другим, при чем для этого достаточно наличия между последними какого-нибудь общего второстепенного компонента. В сновидениях таким динамическим моментом, определяющим замещение одного предмета другим, является, несомненно, процесс вытеснения, при чем и здесь замещения происходят по тому типу наличия между ними общего представления. У ребенка уже неположительные побуждения, связанные с инстинктом материнства, вызывают в некоторых случаях по тем же самым умственным законам замену куклы сходными с ней предметами. У детей, а также у примитивных народов, как мы видели, вполне достаточно стремления познать окружающий мир для использования подобного типа символизации. При истерических сумеречных состояниях с синдромом Ганзера также наблюдается аналогичный тип замены одного элемента другим, при чем в качестве динамического фактора используется процесс вытеснения (М.М.Асатиани, И.С,Сумбаев).
Если мы обратимся к символике первого больного, где наглядно-конкретные символы замещают абстрактные понятия, то столкнемся здесь с несколько иными механизмами. С одной стороны (см. об этом также у Шторха), здесь имеют место процессы сгущения, ибо для передачи одного и того же понятия используются такие образы, которые не имеют между собой ничего общего, кроме их отношения к последнему. Так, например, у больного имеются такие соединения, как лошадь и ведро; дрова и сапоги; цветок, вилка и кальсоны, между которыми невозможно найти связывающего их представления. Это походит на сгущения первобытных народов, как, например, в случае индейцев племени гуихоли в Мексике, у которых определенное растение из породы кактусов и утренняя звезда на основе крайне отдаленных ассоциативных отношений, стали одним тождественным существом (Прейс – Preuss).
Кроме того, здесь можно говорить и о родственном сгущению процессе сдвига (Werschiebung), когда не все образы какого-нибудь комплекса, как это имеет место при сгущении, одновременно находятся в центре поля сознания, а только один из ассоциативной группы, который и замещает все другие. То, что этот процесс сдвига должен иметь известное значение у нашего больного, вытекает уже из того, что он переживает конфликт влечений, связанный, с одной стороны, с женитьбой, а с другой – со стремлением к общественной жизни. Несомненно, следует объяснить сдвигом, когда гражданка С., которой больной увлечен, символизируется при помощи одного образа одеяла и притом такого, где сексуальное дано лишь в виде отдаленного намека. Во всяком случае из этого ясно, что для передачи абстрактного понятия используется часто не один образ, как при символике конкретных предметов, а несколько, которые, спаиваясь вместе, образуют сложный символ, при чем одновременно могут происходить и сдвиги. Интересно, что когда носителями образных представлений являются окружающие больные, то эти процессы сгущения и сдвига, наряду с другими феноменами психоза, как бы проецируются во внешний мир и находят свое выражение, с одной стороны, в стремлении П. вовлечь в игру больных, отвечающих его планам, а с другой – отстранить и удалить тех, которые этим планам не соответствуют.
Но каковы роль и значение символов в психике шизофреников? Здесь прежде всего важно отметить то, что у последних, как правило, не имеется осознания того, что символы замещают собой другое понятие. Именно из этих соображений Шильдер считает более правильным говорить не о символике при шизофрении, а лишь о «символоподобных» образованиях. Для нашего второго больного Н., например, маленькие копеечки не являются символами ушей, но он до известной степени отождествляет первые с последними. Иногда дело доходит до настоящих передвиганий, когда, например, пациент из ревности желает смерти отцу, однако благодаря представлению о «родителе», он отождествляет в этом сочетании отца с матерью и видит теперь мертвой мать (Э.Блейлер). Равным образом и при замене абстрактного понятия символом последний часто приобретает самодавлеющую реальность, становясь на место этого понятия. Так огонь, который символизирует собой любовь, воспринимается шизофреником как нечто реальное и превращается у него в галлюцинации сжигания, т.е. в действительные ощущения (Э.Блейлер).
Даже наш больной П., у которого наряду с символом возникает заменяемое им понятие, все же разбивает балалайку для доказательства своего разрыва с музыкой. Абстрактнее понятие еще есть, но оно становится бледной тенью символа, «эпифеноменом», символ же перемещается в центр духовного средоточения, в ясное поле сознания. Только исходя из этих соображений делается понятным, почему П. производит так много знаменательных действий, выражая в них свои переживания. Нельзя, не придавая колоссального значения символу наготы, выбежать голым на улицу для доказательства начала новой жизни.
Здесь уместно провести параллели между ролью символов при шизофрении и ролью, которую они играют в сновидениях нормального человека, а также в жизни детей и примитивных народов. Сновидения человека, как известно, заполнены длинным рядом образов, которые беспрерывно сменяют друг друга. Многие из них, как это выясняется при анализе сновидений, имеют символическое значение. Но если исходить из анализа психики самого грезящего, то очевидно, что в своих сновидениях он не осознает значения символов, они являются для него самодовлеющей реальностью. Если, например, спящий видит в сновидении диких зверей, то у него не возникает понятия о дурных инстинктах и страстях, которые они могут символизировать. Об этом он узнает лишь при анализе сновидения. Равным образом и ребенок, играя с куклами, не думает о том, что куклы символизируют собой ребенка, но сама кукла наделяется качествами живого существа. Писк куклы расценивается детьми, как разговор; если деревянная кукла не сгибается, то потому, что она упрямая, куклы могут быть также завистливыми, любящими, утомленными, гордыми, голодными и т.д. (Ст.Холл и др.).
Не менее демонстративны в этом отношении и проявления душевной деятельности у первобытных народов.
Если, например, австралийцы сжигают волосы своих врагов, чтобы убить последних, то это не является символикой или временной мыслимой связью между магическим действием и событием действительности (Вёрнер). Аналогично этому и в приводимом нами ранее примере символизации души северо-американскими коренными жителями их образное произведение не обозначает душу, но есть сама душа (Г.Кречмер).
Суммируя вышеизложенное, следует признать, что роль символов при шизофрении очень велика, так как они для шизофреников играют роль таких же элементов мышления, как для нас слова. Но создание при помощи символов аналогов более отвлеченных понятий и особенно отношений и соответственно этому расшифровка символов естественно наталкиваются на значительные трудности. Уже одно это обстоятельство лишает мышление шизофреников ясности и определенности; если сюда еще присоединить преобладающее значение в их жизни негативистических тенденций, аффективных побуждений, использующих процессы сгущения и перемещения, то становится понятным, что мышление шизофреников полно противоречий и диссонансов. Границы между внутренним и внешним миром стираются. Все это особенно остро переживается в начале психоза, когда наш больной П., очутившись в мире иных отношений, был вынужден по целым дням напряженно систематизировать обступившие его со всех сторон образы. Только спустя некоторое время, закончив эту работу, он определяет свое состояние такими характерными словами, что психоз с каждым днем принимает определенные формы, и это скорее даже не умственное расстройство, а особая жизнь.
В заключение следует коснуться одного очень интересного и важного вопроса – о значении символики шизофреников в деле разрешения трудной проблемы развития мысли, в частности образования понятий у нормального человека. Шильдер, Г.Кречмер и др. высказывают предположение, что в развитии отдельного мыслительного акта наше мышление проходит на пути к своей цели через символические и родственные первоначальному представлению промежуточные продукты. Зильберер (Silberer) сообщил, что он перед засыпанием, думая о сущности трансубъективных законов, он видел мощный круг или прозрачную сферу, висящую в воздухе, куда вступали все люди «вместе со своими головами». У меня самого, когда я думал в состоянии полусна о синтезе двух типов символики, который мне необходимо проделать в конце данной работы, в сознании возникли образы двух палок, сходящихся в одну точку.
В такие наглядные образы облекаются не только мысли, но также мыслимые происшествия и действия. Зильберер же снова указывает на гипногогические образы,... он хотел в дремоте развить одну идею, но вместо того, чтобы продвигаться в смысле ее разрешения, он все более и более ее утрачивал и в конце концов увидел себя поднимающимся на скалу, но скатывающимся на гальку.
По Берингеру (Beringer) при мескалиновом отравлении, которое, как известно, вызывает состояние, напоминающее до известной степени некоторые формы шизофрении в стадии легкого помрачения сознания, иногда возникают яркие зрительные образы, являющиеся как бы иллюстрациями и очевидными изображениями по преимуществу абстрактных представлений.
В качестве примера подобной символики можно привести следующий отрывок из самонаблюдений Флаха (Flach), испытавшего на себе действие мескалина. Он сообщает: «Я думал в состоянии полусна о вопросе сознания, который меня занимал в связи с одной работой. При этом среди других выплыла мысль, что для характеристики помраченного сознания важно установить средний уровень сознания, который далеко не одинаков у всех людей. Тогда эта мысль пришла ко мне в форме картины, которая представляла собой вид части гавани для парусных суден,… мачты с окрашенными вымпелами, светлый прозрачный воздух, вода. Мыслимая связь этой картины с идеей уровня или способ, как уровень, определялся бы (о чем я размышлял), остался мне неясным, но представлялся приблизительно очевидным».
В этом отношении символика нашего первого больного, несомненно, представляет большой интерес, так как она позволяет проследить, как и в приведенных самонаблюдениях в состоянии нормального или вызванного мескалином полусна, предполагаемый ход развития мысли. Ведь при обычных условиях бодрствующего мышления символообразная часть его не доходит до нашего сознания или же, как это бывает при сновидениях и в большей части случаев шизофрении, имеется лишь символообразная часть. Абстрактная же часть не образуется и ее лишь иногда удается получить обходным путем, не всегда в достоверной форме. В самих словах, даже выражающих абстрактное понятие, при помощи филологических изысканий можно обнаружить те чувственные образы, которые лежат в их основе (так называемое ближайшее этимологическое значение слова) и которые являются, следовательно, неосознаваемыми символами понятий, вкладываемых в эти слова (см. об этом, например, у Потебни).
С другой стороны, представляют большой интерес те ошибки в названии предметов, которые иногда можно наблюдать, когда от человека требуется быстрый ответ, особенно, если это сопровождается известным волнением или замешательством. В подобных случаях, бывает, что, например, стол называют стулом, ручку – карандашом и т.д. Любопытно, что если при аналогичных условиях необходимо, например, подать стакан, то вместо него схватывают сначала графин, рюмку и т.п. При глубокой задумчивости, когда внимание резко сконцентрировано на внутреннем мире, точно также возможны подобные ответы и действия. Несомненно, что в этих примерах дело идет уже о замене одного элемента другим по типу символики, наблюдаемой нами у второго больного У.
Сопоставляя все вышесказанное о символике при шизофрении, следует отметить, что наше предварительное разделение символики на два типа в значительной степени оправдалось. Помимо указанного различия в смысле абстрактности символизируемого объекта при одном типе и конкретности его в другом оказалось, что в первом случае символ может состоять из нескольких образов, быть сложным, что в патогенезе его принимают участие процессы сгущения и смещения и что, наконец, этот тип символики имеет отношение к образованию абстрактных понятий.
Во втором случае, напротив, выяснилось, что символ состоит только из одного образа и что в патогенезе его участвуют или негативизм, или вытеснение. Этот тип символики имеет отношение к образованию рядовых понятий и наконец возможно провести параллель между этой символикой и своеобразными ошибками при назывании предметов и в действиях, направленных на получение последних.
Литература
Н.Werner. – Einfuhrung in die Entwicklungs – Psychology, 1926.
A.Stоrсh. – Das archaisch primitive Erleben und Denken der Schizophrenen, 1922.
K.Beringer. – Der Mescalmrausch, seme Geschichte und Erschemungsweise, 1927.
O.Hertwig. – Das Werden der Organis-nen, 1922.
Э.Блейер. – Руководство по психиатрии, 1920 г.
Э.Блейер. – Аутистическое мышление, 1927 г.
Кречмер. – Медицинская психология, 1927 г.
Шильдер. – Очерк психиатрии на психоаналитической основе, 1928 г.
З.Фрейд. – Лекции по введению в психоанализ, т. I и II, 1922 г.
С.Холл. – Очерки по изучению ребенка, 1925 г.
А.Потебня. – Мысль и язык. 1913 г.
П.Бацилли. – Элементы средневековой культуры.
М.В.Вульф. – Фантазия и реальность в психике ребенка, 1926 г.
F.Queyrat. – Развитие мышления у детей, 1904 г.
Э.Тайлор. – Антропология.
И.А.Перепель. – Символика сновидений, как архаическая форма обозначения. Совр. психоневр , 1927, т. IV № 5-6.
А.М.Халецкий. – К вопросу о сексуальной символике в бреде душевно-больных. Там-же, 1927, т. IV № 2.
Д.Франк. – Значение символов для процессов сознания. Там-же, 1927, т IV № 2.
М.М.Асатиани. – К психическим механизмам Ганзеровского симптома. Вестник НКЗ. № 2, 1927 г.
И.С.Сумбаев. – К вопросу о синдроме Ганзера. Совр. псих. невр. 1928 г. № 5-6.
Иванов-Разумник. – Александр Блок и Андрей Белый. 1919 г.
